тяжбы вследствие неправомочного решения он удалил заинтересованные стороны. С того страшного дня и до сих пор не было никаких следов, по которым можно было разыскать семью Гура. Сын, которого я видел ребенком, был приговорен к галерам. Вдова и дочь, как предполагают, заключены в одну из бесчисленных иудейских темниц. Они исчезли, как будто море поглотило их...
Глаза Эсфири наполнились слезами.
– У тебя доброе сердце, Эсфирь, как и у твоей матери. И я молю Бога, да минует его участь большинства добрых сердец – быть истерзанным людской безжалостностью и слепотой! Но слушай далее. Чтобы быть чем-нибудь полезным моей благодетельнице, я поехал в Иерусалим, но у его ворот меня схватили и увели в мрачные камеры башни Антония. За что я был схвачен, я не знал до тех пор, пока сам Грат не явился ко мне. Он требовал от меня денег, принадлежавших семье Гура, которые я держал в моих векселях. Он требовал, чтоб я сделал надпись на его бланке. Я отказался. Он овладел домами, землей, имуществом, судами и движимой собственностью тех, на службе у кого я находился, но он еще не овладел их капиталом. Тогда мне стало ясно, что если Бог будет милостив ко мне, в моих руках власть со временем восстановить разрушенное богатство Гуров. На требование тирана я отвечал отказом. Он пытал меня, но я оставался непреклонным, и он, ничего не добившись, отпустил меня. Я возвратился домой и возобновил дела, но теперь уже от имени Симонида Антиохийского, а не Бен-Гура, князя Иерусалимского. Ты знаешь, Эсфирь, о моих успехах, тебе известно, что увеличение княжеских миллионов в моих руках было просто чудесно. Тебе известно, что по прошествии трех лет, когда я путешествовал в Кесарию, я был схвачен и пытаем Гратом во второй раз, с тем чтобы добиться от меня признания того, что все мое имущество и весь мой капитал должны быть конфискованы им. Ты знаешь, что и на этот раз он потерпел неудачу. Я был возвращен домой с переломанными костями и нашел Рахиль мертвой. Господу было угодно, чтобы я остался жить. От самого императора я за деньги приобрел свидетельство, дающее привилегии на право торговли со всеми странами мира. В настоящее время, Эсфирь, первоначальное мое состояние умножилось настолько, что я мог бы обогатить даже кесаря. Да будет хвала Тому, Кто, восседая на облаках, в свою колесницу впрягает ветры!
Он с гордостью поднял голову. Глаза их встретились, и в них они смогли прочесть мысли друг друга.
– Что мне делать с моим богатством, Эсфирь? – спросил он, не опуская взора.
– Отец мой, – отвечала она тихим голосом, – разве не приходил сейчас его законный владелец?
Взгляд его по-прежнему был устремлен прямо на нее.
– А тебя, дитя мое, тебя оставить нищей?
– Нет, отец. Разве я не рабыня его? Ведь я твое дитя. А о ком написано: 'Сила и честь служат ей одеянием, и никогда она не перестанет радоваться'?
Глаза ее светились невыразимой любовью, когда он сказал следующие слова:
– Господь был милостив ко мне не раз, и в тебе, Эсфирь, Он явил мне Свою высшую благодать.
Симонид прижал Эсфирь к своей груди и осыпал поцелуями ее лицо.
– Теперь выслушай, – сказал он весело, – чему я смеялся нынче утром. В юноше во всей красе молодости предстал предо мной его отец. Я воспрял духом, готовясь приветствовать его. Я почувствовал, что для меня миновали черные дни, что наступил конец моим трудам. Мне страстно хотелось взять его за руку, провести по своим владениям, представить ему отчет, сдать дела и сказать: 'Все это принадлежит тебе. А я, твой слуга, уже думаю, что мне пора на покой'. Так бы я и сделал, Эсфирь, но три мысли, промелькнувшие в моем уме, удержали меня от этого. Я должен убедиться, что это действительно сын моего господина: такова была первая мысль. Если это он, то я должен узнать, что он за человек.
Он приостановился, тогда как руки его сжались в кулаки и в голосе зазвучала страсть.
– Эсфирь, подумай о муках, которые я вытерпел от рук римлянина, не одного только Грата, но и от безжалостных исполнителей его приказаний. Все эти римляне одинаково издевались над моими стонами. Подумай о моих сломанных костях, о тех годах, которые эти пытки вычеркнули из моей жизни. Подумай о твоей матери, что лежит там, в уединенной гробнице, с сокрушенной душой, тогда как я живу с сокрушенным телом. Подумай о горестях семейства моего господина, если оно еще существует, и о той жестокости, с которой оно уничтожено, если никого из них теперь нет в живых. Подумай обо всем этом, и неужели ты скажешь, дочь моя, что в отмщение за все это не должен пасть ни один волос, что не должна быть пролита ни одна капля крови? Не говори мне, как иногда говорят пророки, – не говори, что мщение принадлежит Богу. Не служат ли люди орудием и Его любви, и Его гнева? Разве воинов у Него не более, нежели пророков? Разве не Его закон гласит: 'Око за око, зуб за зуб'? О, все эти годы я мечтал о мщении, я молился и готовился ко мщению, запасался терпением, растил богатство, постоянно думая, что настанет день, когда Бог потребует от меня отмщения злодеям. И когда молодой человек, рассказывая о своих упражнениях в военном искусстве, сказал, что ему это нужно для какой-то тайной цели, я мысленно назвал ее мщением! Вот третья причина, Эсфирь, заставившая меня быть спокойным и твердым в его присутствии и радостно рассмеяться, как только он ушел.
Эсфирь погладила его иссохшие руки и сказала, как будто ее мысли заодно с его забегали вперед событий.
– Он ушел, но возвратится ли он?
– О да. С ним верный Маллух. Он его вернет, когда я буду готов принять его.
– Когда это будет, отец?
– Скоро, скоро. Он думает, что все его свидетели умерли. Но нет. Жив еще один, и он не преминет узнать его, если только он действительно сын моего господина.
– Его мать?
– Нет, дочь моя. Я ему своевременно представлю свидетеля, а пока положимся во всем на волю Божью. Я устал. Позови Авимелеха.
Эсфирь позвала служителя, и все трое вернулись в дом.
5. Роща Дафны
Бен-Гур вышел из дома Симонида с мыслью, что ко многим его неудачам в поисках родных прибавилась еще одна. Мысль эта так же сильно удручала его, как те, кого он искал, были дороги ему. Он никогда не чувствовал столь сильно своего одиночества, а это чувство более чем какое-либо другое способно отнять последний интерес к жизни.
Пройдя мимо бесчисленных невольников, мимо несметных груд товара, Иуда направился на берег реки: его манила к себе прохладная тень, осенявшая ее глубь. Медленное течение реки, казалось, совсем остановилось. Неожиданно в памяти мелькнули слова пассажира: 'Быть червем и питаться шелковицей Дафны лучше, чем быть гостем царя'. Он повернулся и быстро пошел обратно к гостинице.
– Дорога в рощу? – сказал привратник, удивленный вопросом Бен-Гура. – Ты здесь прежде не бывал? Тогда считай этот день счастливейшим в твоей жизни. Дорогу ты найдешь легко: ближайшая улица налево ведет прямо к горе Сульпиус, на вершине которой находится алтарь Юпитера и амфитеатр. Иди по ней до третьей поперечной улицы, известной под названием Колоннады Ирода, поверни направо и пройди старым городом Селевкией к бронзовым воротам Епифана: там начинается дорога к Дафне – и да хранят тебя боги!
Распорядившись насчет своего багажа, Бен-Гур пустился в путь. Он без труда нашел Колоннаду Ирода и, дойдя до бронзовых ворот, прошел вместе с многочисленной толпой под длинным мраморным портиком. Выйдя около четырех часов дня из ворот, он очутился среди нескончаемой процессии, движущейся к знаменитой роще. Дорога, ведущая к ней, разделялась на несколько частей, из которых одна предназначалась для пешеходов, другая – для всадников, третья – для едущих в экипажах. Кроме того, каждая из них подразделялась еще на две части: по одной двигались направляющиеся к роще, по другой – возвращающиеся из нее. Эти дороги отделялись одна от другой низкими балюстрадами с массивными пьедесталами, на которых возвышались статуи. По обе стороны пути расстилались прекрасные лужайки, чередующиеся с группами дубов и смоковниц и павильонами, обвитыми виноградником для отдохновения усталых пешеходов. Дорога для них была вымощена красным камнем, а для всадников и экипажей усыпана
