6. Искушение
Бен-Гур вместе с процессией вошел в рощу. Он не спросил, куда она идет, но смутно сознавал, что она направляется к храмам, главным и самым привлекательным святыням рощи. В то время как музыканты нежно подыгрывали удаляющемуся хору, он повторял про себя: 'Быть червем и питаться шелковицей Дафны лучше, чем быть гостем царя!' Этим словам сопутствовали неотвязные вопросы. Была ли на самом деле жизнь в Дафне так прекрасна? В чем состоит ее прелесть? Относилось ли ее появление к области умозрения или в ее основу положено действительно что-то прекрасное, очевидное для всякого наблюдательного человека? Ежегодно тысячи людей, отрешившись от света, посвящают себя служению Дафне. Находят ли они там нечто способное заглушить в них стремление к бесконечному разнообразию обыкновенной жизни, заставляющее позабыть горе и радость, надежды и воспоминания? Если роща для них так прекрасна, отчего же ему она не кажется таковой! Он – еврей, но неужели прелесть рощи существует для всего мира, кроме детей Авраама? Он тотчас же задумался над этим вопросом, не обращая никакого внимания на пение своих спутников и их шутки. На этот вопрос небо не дало ему ответа: оно было голубого цвета и полно щебечущих ласточек. Из леса нежной волной доносился аромат роз.
– Там, вероятно, сад? – спросил он своего попутчика.
– Нет, скорее исполняется какая-нибудь церемония в честь Дианы, Пана или других богов, – ответил тот по-еврейски.
Бен-Гур удивленно взглянул на говорящего.
– Ты еврей? – спросил он.
– Я родился близ торговой площади в Иерусалиме, – был ответ, сопровождаемый почтительной улыбкой.
Бен-Гур хотел продолжить разговор, но движение толпы разлучило его с незнакомцем. Общий вид незнакомца: одежда, посох, темное покрывало на голове, схваченное желтым шнуром, и строгое еврейское лицо – остался в памяти молодого человека. Тропинка вела в лес, как бы приглашая в тихое убежище, чем Бен-Гур охотно воспользовался. Войдя в чащу, которая служила приютом для диких птиц, уже через несколько шагов он заметил следы искусной руки человека. Буйно цвели роскошные цветы, и над ними простирали свои нежные ветки душистые жасмины. Колеблющийся воздух днем и ночью насыщался ароматом роз, лилий, тюльпанов, олеандров, сирени, земляники – всех исконных любимцев садов города Давида. Здесь было все для счастья наяд и нимф: среди цветов, извиваясь, медленно протекал ручеек. В чаще раздавалось воркованье голубей и горлиц, дрозды при встрече приветствовали Иуду, соловей покинул свое место, когда он, проходя, чуть не коснулся его, перепелка пробежала у его ног, призывая свой выводок. Когда он остановился, чтобы ее пропустить, из гряды медового мускуса с блестящими золотистыми цветами выглянула чья-то голова. Бен-Гур изумился: неужели ему удалось увидеть сатира? Это существо смотрело на него, держа в зубах кривой садовый ножик: Иуда усмехнулся своему страху, и причина очарования открылась ему. Мир без страха – всеобщий мир – вот в чем она заключалась. Он расположился под лимонным деревом, серые корни которого свесились в один из притоков ручья. Над самой водой висело гнездо синицы, из отверстия которого маленькая птичка смотрела ему прямо в глаза. 'Птичка словно хочет сказать мне, – подумал он, – я тебя не боюсь, потому что закон, управляющий этим счастливым местом, называется любовью'. Он нашел рощу в высшей степени прекрасной и был готов посвятить себя ее служению. Разве он не мог, подобно человеку с садовым ножом в зубах, заботясь о цветах и кустах и наблюдая за развитием безмолвной прелести природы, окружающей его, забыть тревожные дни своей прежней жизни? Но мало-помалу еврейская натура сказалась в нем. Наслаждение прекрасным совершенно достаточно для некоторых людей. Любовь восхитительна, в особенности для человека, так много пострадавшего, как Иуда. Но разве это все, что дает жизнь? Было большое различие между ним и людьми из шумной процессии: они не имели обязанностей, не могли их иметь, но он...
– Бог Израиля! – громко воскликнул он, – А мать? Тирса?.. Да будет проклят тот момент и то место, когда я мог забыть о вас.
Прорвавшись сквозь чащу, он пришел к ручью, впадающему в реку. Берега его были выложены камнем, и в некоторых местах устроены шлюзы. Через поток был перекинут мост, и, остановившись на нем, он увидал другие мосты, непохожие один на другой. Под его ногами стояла запруженная вода, глубокая и прозрачная, которая далее, прорываясь сквозь узкое отверстие, падала с шумом на скалы: виднелись еще запруды, еще водопады, которые терялись вдали. И мосты, и каскады свидетельствовали настолько ясно, насколько это возможно для неодушевленных предметов, о своей покорности воле человека.
Когда он перешел мост, перед его взором предстали широкие долины, холмы, покрытые лесом, озера, блестящие ручьи и причудливые дома.
Долины во время засухи орошались рекой и имели вид зеленых ковров, украшенных грядами цветов. На них белыми пятнами рисовались стада овец, и голоса пастухов были слышны на далекое расстояние. Как бы в доказательство святости этого места под открытым небом возвышалось множество алтарей, при каждом из них находился служитель в белом одеянии, и процессии, тоже в белом, медленно переходили от одного алтаря к другому. Дым, поднимаясь над жертвенниками, стоял над ними в виде бледных облаков. Счастливый Бен-Гур не знал, на что обратить внимание: он восхищался то лугами, то холмами, проникал взором в рощи, следил за процессиями, старался рассмотреть дорожки и ручьи, исчезающие в туманной перспективе. Какой может быть конец этому восхитительному зрелищу? Что скрывалось за этим чудным началом? Он не мог удержаться от мысли, что здесь и в воздухе, и на земле царит мир и все приглашает остаться и отдохнуть. Ему стало очевидно, что роща – обширный храм, не имеющий себе подобного. Строитель не трудился над устройством колонн, портиков, соразмерностью частей, внутренней отделкой, ему не нужно было искать выражения своей поэтической идеи – он просто подчинился природе: искусство не может превзойти ее. Так устроил древнюю Аркадию искусный сын Юпитера и Каллисто: тут, как и там, сказался греческий гений.
От моста Бен-Гур направился к ближайшей долине. Он очутился среди стада овец, юная пастушка окликнула его. Далее дорога разделялась алтарем с пьедесталом из черного гнейса, крышей служила белая мраморная плита с высеченными на ней листьями, на которой бронзовая жаровня поддерживала огонь. Когда он проходил мимо алтаря, женщина, стоявшая около него, замахала ивовым прутом и закричала с улыбкой, дышащей молодостью и страстью:
– Остановись.
Потом он встретил процессию, во главе которой шли обнаженные девочки, украшенные гирляндами и певшие тонкими голосами. За ними следовали загорелые мальчики, тоже обнаженные, танцующие под пение девочек. Наконец, процессия скромно одетых женщин несла к алтарям корзины со сластями и пряностями.
Когда он поравнялся с ними, они протянули к нему руки, говоря: 'Пойдем с нами'. А одна из них, гречанка, запела стих Анакреонта:
Но он продолжал свой путь, не обращая ни на что внимания, и подошел к великолепной роще посреди долины, наиболее привлекшей его взор. Тень ее прельстила Бен-Гура: сквозь листву мелькнула изящная статуя, и он вошел в прохладное убежище. Почва была покрыта свежей травой. Деревья, собранные со всего света, росли, не стесняя друг друга. Здесь возвышалась группа пальм, гордых, как царицы. На фоне лавров с более темной листвой рисовались смоковницы, вечно зеленые дубы чередовались с кедрами, могущими по своей величине соперничать с ливанскими. Красота тутовых и терпентинных деревьев была достойна рая. Статуя представляла богиню Дафну чудной красоты. Он не
