смущение вопрошаемого. Маллух, взглянув в лицо Бен-Гура, старался угадать тайный смысл его речи, но вместо ожидаемой разгадки заметил на щеках юноши яркий румянец и на глазах с трудом сдерживаемые слезы. Тогда он поспешно ответил: 'Нет!' Через минуту он повторил с горячностью: 'Нет, никогда!' После некоторого размышления добавил: 'Если это израильтянин, то никогда'.
Затем, совершенно успокоившись, промолвил:
– Мой первый урок в синагоге был о Симе, а последний – изречение сына Сирахова: люби отца всей душой и не забывай в горести своей матери.
Бен-Гур от волнения покраснел еще более.
– Твои слова, – сказал он, – переносят меня в годы детства и доказывают, что ты настоящий еврей. Я могу во всем довериться тебе.
Бен-Гур старался заглушить овладевшее им горькое чувство.
– Мой отец, – начал он, – знатного рода. Он был уважаем в Иерусалиме, где мы жили. По смерти отца мать осталась еще во цвете лет. Нечего говорить о ее красоте, с ее уст слетали лишь приветливые слова, а добродетель ее известна всему городу. Я и моя маленькая сестра составляли всю ее семью. Мы были очень счастливы, и я вполне согласен со словами раввина: 'Бог не может быть везде, а потому дал нам матерей'. Но вот произошел один несчастный случай со знатным римлянином, проходившим во главе когорты мимо нашего дома. Легионеры сломали ворота, ворвались в дом и схватили нас. С тех пор я не видал ни матери, ни сестры, не знаю, где они, что с ними случилось. Но тот человек в колеснице допустил, чтобы нас схватили, смеялся над моей матерью, умолявшей пощадить детей. Затрудняюсь сказать, что больше впечатывается в душу – любовь или ненависть. Сегодня, Маллух, я узнал его издалека. – Бен-Гур схватил слушателя за руку. – Он знает и носит с собой секрет, за который я отдал бы жизнь. Он может сказать, живы ли они, где они и что с ними, – если умерли, то когда и от чего и где их кости ожидают меня.
– А он не хочет говорить?
– Нет.
– Почему же?
– Я – еврей, а он – римлянин.
– Римляне не имеют языка, но евреи, как бы их ни презирали, умеют развязать им язык.
– Ему едва ли. Кроме того, все это дело – едва ли не государственная тайна: огромное состояние моего отца конфисковано и поделено.
Маллух наклонил голову в знак согласия с этим доводом и спросил:
– А он не узнал тебя?
– Он не мог узнать меня – я был послан на верную смерть и долго считался умершим.
– Удивляюсь, как ты не убил его, – в страстном порыве сказал Маллух.
– Этим я лишил бы себя возможности узнать то, что мне нужно. Смерть, как известно, сохраняет тайны гораздо лучше римлян.
'Человек, страстно желающий мести и способный с таким спокойствием отложить удобный к тому случай, очевидно, рассчитывает на более благоприятные обстоятельства', – думал Маллух. Вместе с этой мыслью отношение его к Бен-Гуру изменилось: он перестал быть простым досмотрщиком, обязанным следить за каждым его словом или движением, – личность Бен-Гура овладела им. Маллух был готов служить ему со всей преданностью.
– Я не хочу просто лишить его жизни. Этому препятствует обладание секретом, который служит к его спасению. Но я не прочь был бы наказать его. Если ты мне поможешь в этом, то я попытаюсь.
– Я готов тебе помогать. Требуй от меня какой хочешь клятвы.
– Дай мне руку. Этого для меня достаточно.
Пожав ему руку, Бен-Гур сказал с облегчением:
– То, что я возложу на тебя, не трудно и не противно совести. Идем отсюда.
Они шли по лугу. Бен-Гур первым прервал молчание.
– Знаешь ли ты шейха Ильдерима Щедрого?
– Да.
– Где пальмовая роща и далеко ли она от деревни Дафны?
Маллух недоумевал. Вспомнив предпочтение, отданное Бен-Гуру чужестранкой, он удивлялся, каким образом этот изгнанник, имея в своей душе глубокую скорбь о матери, мог отдаваться чувству любви, но тем не менее ответил:
– Пальмовая роща лежит позади деревни на расстоянии двух часов езды на коне и одного часа – на верблюде.
– Благодарю тебя. Но позволь еще раз прибегнуть к твоему знанию. Обнародованы ли ристалища, о которых ты упоминал, и скоро ли они будут?
Этот вопрос заключал в себе некоторый намек, и если не вернул доверие Маллуха, то по крайней мере возбудил его любопытство.
– О да, они будут великолепны. Префект богат и мог бы ни во что не ставить потерю должности, но, как и все люди, гордящиеся саном, он дорожит ею, как и алчет большего богатства. Он намеревается устроить пышную встречу консулу Максентию, который прибыл сюда, чтобы завершить приготовления к походу против парфян. Чего стоят эти приготовления, граждане Антиохии знают по опыту. Им разрешено принять участие в почетном приеме именитого гостя. Месяц назад герольды всенародно провозгласили открытие цирка для празднества. Имя префекта само по себе уже служило гарантией для всего Востока, что в цирке будет происходить нечто необычайное, но когда к его обещанию Антиохия присоединила еще свое, то все острова и приморские города уверились, что знаменитые участники игр не замедлят явиться отовсюду. Призы назначены поистине царские.
– А цирк? Я слышал, что он второй во всем свете.
– Ты хочешь сказать – в Риме? Наш вмещает двести тысяч человек, а тот на семьдесят пять тысяч больше. Оба из мрамора и совершенно одинакового устройства.
– И устав тот же?
Маллух улыбнулся.
– Если бы Антиохия осмелилась быть оригинальной, Рим не был бы властелином, как теперь. Здесь руководствуются законами римского цирка, за исключением одной особенности. Там состязаются одновременно только четыре колесницы, а здесь сколько угодно.
– Это обычай греков, – заметил Бен-Гур.
– Да, ведь Антиохия больше греческий, чем римский город.
– Поэтому, Маллух, я сам могу избрать себе колесницу?
– И лошадей, и колесницу, в этом нет ограничения.
– Еще один вопрос, Маллух: когда будет торжество?
– Извини меня, – Маллух стал вычислять, – завтра... нет, послезавтра должен прибыть консул, если морские боги будут к нему благосклонны. Следовательно, на шестой день по его прибытии будут игры.
– Времени осталось немного, но все-таки достаточно, – заметил Бен-Гур, прибавив решительно, – клянусь пророками Израиля, я опять возьму вожжи. Стой! Еще одно условие. Будет ли Мессала в числе участвующих?
Теперь Маллух отгадал его план: это был удобный случай унизить римлянина. Он не был бы истинным потомком Иакова, если бы забыл уяснить какую-либо деталь. Дрожащим голосом он спросил Бен-Гура:
– Практиковался ли ты в этом?
– Не бойся, мой друг, венки в римском цирке за последние три года попадали на головы победителей не вопреки моему желанию. Спроси их, спроси лучшего из них, и они это подтвердят. На последних больших ристалищах сам император предложил мне свое покровительство, если я возьмусь управлять его лошадьми и буду состязаться с любым наездником.
– И ты не согласился? – спросил Маллух с жаром.
– Я – еврей, – содрогнувшись, ответил Бен-Гур, – и, хотя ношу римское имя, не осмелился публично делать то, что могло бы оскорбить память моего отца. В палестре я мог упражняться, но появиться в цирке – это было бы отвратительно, и если я здесь намереваюсь участвовать в ристалищах, Маллух, то, клянусь, не затем, чтобы получить награду.
