Третий был совершенно иного мнения:
– Белый верблюд! – решил он авторитетно. – Клянусь Аполлоном, на нем женщины.
Вблизи животное действительно оказалось чужеземным. Никому из присутствующих у источника не случалось видеть более высокого и статного верблюда. Что за большие черные глаза, что за необыкновенно мягкая, белая шерсть, что за сильные, гибкие ноги и неслышная поступь широких копыт! Другого подобного не сыщешь!
Звеня колокольчиками, верблюд шел легко, как будто не замечая своей ноши. Но кто же могли быть эти женщина и мужчина, сидевшие под балдахином? Все вопросительно смотрели на них.
Если это князь или царь, то при виде его тонкого морщинистого лица цвета мумии, почти закрытого огромным тюрбаном, философы из толпы с удовольствием убедились бы, что время одинаково беспощадно и к сильным мира, и к простым смертным. Во всей фигуре старика нечему было позавидовать, кроме драпировавшей его шали. Женщина по восточному обычаю утопала в тончайшем покрывале и кружевах. На руки ее повыше локтей были надеты золотые браслеты в виде двух аспидов [38], от которых спускались золотые цепочки к браслетам у кистей. Руки эти, отличавшиеся природной грацией, оканчивались почти детскими кистями. Одна из них, сверкая кольцами, покоилась на краю балдахина. Ногти были окрашены под цвет розового перламутра. Голову украшала сетка, унизанная кораллами и золотыми монетами, спускавшимися на лоб и утопавшими в густых волосах цвета воронова крыла, которые сами по себе были прекрасным украшением, нуждавшимся в покрывале лишь для защиты от солнца и пыли. С высоты своего сиденья она спокойно и весело смотрела на любопытствующую толпу, как будто не замечая, что служит предметом всеобщего восхищения. Не в пример всем женщинам высшего класса она оставалась с открытым лицом. Ее прекрасное почти детское лицо было овальной формы, цвет кожи не был бел, как у греков, не с таким смуглым отливом, как у римлян, не такой, как у галлов, скорее загоревший под солнцем верховьев Нила, но он был настолько прозрачен, что сквозь кожу просвечивал нежный румянец. Ее глаза, по исконному обычаю Востока, около век были обведены черной краской. Полураскрытые губы цвета кармина обнажали блестящие зубы. Ко всему этому следует присоединить восхитительный общий вид строго классической головы, с царским величием покоящейся на грациозной шее. Как будто удовлетворившись обозрением людей и местности, прекрасная незнакомка обратилась к проводнику, полуобнаженному великану эфиопу, который подвел верблюда к источнику и заставил опуститься на колени. Затем, получив от нее сосуд, он стал наполнять его водой.
В эту минуту топот бегущих лошадей и грохот колесницы нарушил безмолвное очарование, овладевшее всеми при виде ее красоты. Толпа с криком разбежалась.
– Римлянин намеревается нас задавить, – предостерег Маллух Бен-Гура, подавая ему пример поспешного бегства.
Мессала мчался прямо на толпу. Расступившаяся толпа открыла верблюда, который хотя превосходил проворством себе подобных, но теперь, несмотря на то что копыта лошадей уже почти касались его, продолжал пережевывать бесконечную жвачку, закрыв глаза с беззаботностью, происходившей от постоянного баловства. Испуганный эфиоп всплеснул руками. Старик сделал движение, чтобы бежать, но лета и собственное достоинство не дозволяли этого. Для женщины уже было поздно спасаться.
Бен-Гур, стоявший ближе всех к Мессале, закричал:
– Держи! Куда ты едешь! Стой!
Патриций беспечно смеялся. Бен-Гур, не видя другого выхода, схватил за узду дышловую лошадь.
– Римская собака! Тебе ни во что чужая жизнь! – вскричал он, напрягая всю силу.
Лошади, схваченные им, взвились на дыбы и свернули в сторону. Колесница наклонилась, и Мессала едва удержался от падения, а его товарищ Мартилл кубарем покатился на землю. Видя, что опасность миновала, все разразились бранью и смехом. Тут обнаружилась необыкновенная дерзость римлянина. Освободившись от вожжей, Мессала обошел верблюда и, взглянув на Бен-Гура, обратился с речью к старику и женщине:
– Простите! Прошу вас обоих! Клянусь землей, я не видел ни вас, ни вашего верблюда. Что касается этих добрых людей, то я, быть может, слишком доверился своему искусству. Я хотел над ними посмеяться, а теперь выходит, что смеются надо мной. Никому вреда не вышло.
Народ притих, чтобы слышать его дальнейшую речь.
Убедившись в том, что погасил гнев потерпевших, он знаком приказал товарищу поставить колесницу в более безопасное место и смело обратился к женщине:
– Ты принимаешь участиe в этом почтенном старце, прощение которого если я еще не получил, то надеюсь получить. Ты его дочь?
Она ничего не ответила.
– Клянусь Палладой, ты прекрасна! Берегись, чтобы Аполлон не принял тебя за свою потерянную возлюбленную. Какая земля может гордиться тобой как своим произведением? Не отворачивайся от меня – лучше помиримся. В глазах твоих знойное солнце Индии, на губах твоих Египет запечатлел любовь. Не обращайся, прекрасная повелительница, к одному рабу прежде, чем помилуешь другого. Скажи, по крайней мере, что ты меня прощаешь.
Она прервала речь Мессалы, грациозно повернувшись к Бен-Гуру:
– Подойди сюда, возьми эту чашу и наполни ее водой, прошу тебя: мой отец хочет пить.
– С большой охотой.
Бен-Гур сделал движение, чтобы исполнить ее просьбу, и очутился лицом к лицу с Мессалой. Их взоры встретились.
– О столь же прекрасная, сколько и жестокая иностранка, – сказал Мессала, махнув рукой. – Если Аполлон не похитит тебя, то мы еще встретимся. Не зная страны, я не могу назвать бога, которому желал бы тебя поручить, и посему во имя всех богов я поручаю тебя... самому себе.
Увидев, что Мартилл привел в порядок четверку, Мессала направился к колеснице. Женщина проводила его глазами, в которых светилось все, кроме неудовольствия. Вода подана. Старик утолил жажду. Тогда незнакомка, прикоснувшись к сосуду губами, передала его Бен-Гуру, сказав:
– Чаша полна наших благословений, возьми ее себе на память.
Верблюд поднялся и уже готов был пуститься в путь, когда старик остановил Бен-Гура. Тот почтительно подошел к нему.
– Ты оказал великую услугу чужестранцам. Призываю на тебя благословение единого Бога. Я – Валтасар, египтянин. В большой пальмовой роще за деревней Дафны, в тени деревьев, шейх Ильдерим Щедрый раскинул свои палатки, и мы его гости. Посети нас там, и ты будешь принят ласково и с признательностью.
Бен-Гура поразил звучный голос и почтенный вид старика. Следя глазами за уезжающими, он заметил Мессалу, удалявшегося с тем же насмешливым выражением лица.
9. План мести
Самый верный способ внушить чувство неприязни к себе – это совершить благородный поступок, когда другие совершают нечто дурное. К счастью, Маллух в этом был исключением. Событие, совершившееся у него на глазах, подняло его мнение о Бен-Гуре: мужество и ловкость последнего не подлежали сомнению. Если бы ему удалось узнать еще какие-нибудь подробности из жизни этого молодого человека, то этот день нельзя было бы счесть пропавшим для Симонида. Но он узнал только, что предмет его изучения был евреем и приемышем знатного римлянина. Другое весьма важное обстоятельство, не ускользнувшее от проницательного соглядатая, было то, что между Мессалой и сыном дуумвира были какие-то отношения. Но в чем они заключались и как это узнать? При всей своей изворотливости Маллух не находил способов решения этого вопроса, но сам Бен-Гур пришел ему на помощь: взяв Маллуха за руку, он вывел его из толпы, возвратившейся к прерванному занятию у ключа, и сказал:
– Добрый Маллух! Может ли человек забыть свою мать?
Вопрос был настолько неожидан и имел так мало отношения ко всему предыдущему, что привел в
