одной стороны, привычка повсюду следует за человеком, а с другой – всегда благоразумно поддерживать дисциплину, то внутренность двора была отведена для коров, верблюдов, коз и тому подобных предметов соблазна для львов и любителей легкой наживы.
Нужно отдать Ильдериму должное: он был верен до мельчайших подробностей обычаям своего народа и жизнь его в пальмовой роще была продолжением его жизни в пустыне. Мало того, он служил представителем древней патриархальной и настоящей пастушеской жизни древнего Израиля.
Возвращаясь с караваном в пальмовую рощу и останавливая свою лошадь, он говорил: 'Здесь, здесь раскидывайте палатки!' и при этом втыкал в землю копье. 'Дверь на юг, чтобы озеро было перед входом, а здесь, сыны пустыни, мы будем преклонять колена при заходе солнца'. С последними словами он направлялся к группе из трех высоких пальм и обнимал одну из них, как шею своего любимого коня.
Кто, кроме шейха, был вправе сказать каравану: 'Стой, снимай палатки и раскидывай их здесь'? Копье вынималось из земли и над отверстием, проделанным им в земле, водружалась первая палатка. Затем устанавливались восемь остальных палаток с тремя подпорками, по три в ряд. По его зову являлись женщины и дети и распаковывали с верблюдов кошмы. Кто, кроме женщин, мог это делать? Разве не они собирали шерсть со стад коричневых коз, не они пряли ее, не они ткали ее, не они валяли ткань, служившую прелестным покровом, в действительности темно-коричневым, хотя издали они имели вид черных шатров Кедара? С какими шутками и смешками вся свита шейха растягивала затем кошму от одной основы до другой, вбивая колья и привязывая к ним веревочки! И когда, наконец, были поставлены красивые тростниковые стены, чем обыкновенно завершались постройки пустыни, с какой тревогой и нетерпением ожидали они, что скажет их добрый господин? Он входил и выходил, рассматривая, как они расположены относительно солнца, озера, деревьев, и говорил, потирая руки, вполне довольным тоном: 'Хорошо сделано! Устройте теперь двор, как всегда, и вечером мы вкусим хлеба с араком[42], молока с медом, и у каждого костра будет по ягненку. Бог с вами! Нужды в пресной воде у нас не будет, потому что озеро наше хорошо, а обильная зелень пастбищ в избытке доставит пищу нашим стадам и вьючным животным, сроднившимся с голодом. Бог да хранит вас всех, дети мои. Идите!'
Ликующие и счастливые, они удалялись устраивать свои собственные жилища. Немногие оставались отделывать внутренность палатки шейха, и из них мужчины навешивали на срединный ряд подпорок завесу, разделяя тем палатку на два отделения: правое – для самого Ильдерима, а левое – для его лошадей, этих перлов Соломона, которых они вводили и, целуя и ласково похлопывая, пускали на свободу. Затем устраивали козлы для оружия и наполняли их дротиками, копьями, луками, стрелами и щитами. Отдельно от них висела серповидная сабля хозяина, имевшая форму молодого месяца; и блеск его клинка соперничал с блеском алмазов, украшавших его рукоятку. На одном конце козел висели чепраки[43], украшенные, как ливреи царской прислуги, а на другом конце – одежда самого хозяина: шерстяные и полотняные халаты, туники, шаровары и множество цветных тюрбанов. Слуги не оставляли своего занятия, пока хозяин не замечал: 'Хорошо, довольно!'
Тем временем женщины вносили и расставляли диваны, растягивали низкие треугольные пяльцы и накрывали их подушками, от которых вниз спускались каймы, на подушки расстилали полосатые желтые и коричневые покрывала, по углам устраивали изголовья и подушки, обитые голубой и малиновой материей. Над диванами прибивались ковры и ими же устилался весь пол вплоть до входа в палатку. Исполнив это, они считали свое дело оконченным и ожидали его одобрения. Затем им оставалось наполнить сосуды водой и повесить меха с араком, дабы оно было наготове для возлияния. Вероятно, любой араб после всего вышесказанного согласится, что Ильдерим мог быть и счастлив, и щедр в своей палатке на берегу озера с пресной водой, в своей пальмовой роще.
Такова была палатка, у входа в которую мы покинули Бен-Гура.
Прислуга ожидала приказаний хозяина. Один из них снял с Ильдерима сандалии, другой – римскую обувь с Бен-Гура. Затем они оба сменили верхнюю пыльную одежду на чистую льняную.
– Войди во имя Бога и вкуси отдых, – сказал радушно хозяин на языке иерусалимских жителей и направился к дивану.
– Я сяду здесь, – и он указал место, – а ты – там.
Женщина ловко подложила им под спину подушки, и они сели с краю дивана. Им принесли свежей воды с озера, обмыли ноги и вытерли полотенцами.
– У нас в пустыне есть пословица, – начал Ильдерим, разглаживая рукой бороду, – что здоровый аппетит есть признак долгой жизни. А твой каков?
– Если эта пословица справедлива, то я, добрый шейх, проживу сто лет. Я голодный волк у входа в твое жилище, – отвечал Бен-Гур.
– Хорошо, ты не будешь прогнан, как волк. Я дам тебе самого лучшего козленка.
Ильдерим хлопнул в ладоши.
– Пойди в палатку для гостей и скажи страннику, что я, Ильдерим, посылаю молитвы, дабы мир его не прерывался, как течение воды.
Слуга, ожидая дальнейших приказаний, наклонил голову:
– И скажи ему, что я вернулся с другим гостем для преломления хлеба, и если он желает разделить с нами хлеб и соль, то еще останется их с избытком и на долю птиц.
Слуга удалился.
– Теперь вкусим покой.
Ильдерим расположился на диване так, как и сегодня купцы на базарах Дамаска сидят на своих попонах. Усевшись, он перестал разглаживать бороду и важно сказал:
– Ты, мой гость, испил моего кумыса и согласен вкусить со мной хлеб-соль. Дозволь же спросить тебя, кто ты.
– Шейх Ильдерим! – сказал Бен-Гур, спокойно глядя ему в глаза. – Прошу тебя не думать, что я шучу с твоим вполне законным вопросом, но скажи мне, не было ли и в твоей жизни таких обстоятельств, при которых отвечать на этот вопрос ты счел бы за преступление по отношению к самому себе?
– Да, клянусь блеском Соломона! – отвечал Ильдерим. – Измена себе порой так же преступна, как и измена своему племени.
– Благодарю, благодарю, добрый шейх! – воскликнул Бен-Гур. – Твой ответ как нельзя лучше говорит в твою пользу. Теперь я вижу, что ты желаешь получить от меня уверенность в том, что я оправдаю столь желаемое мной твое доверие и что эта уверенность для тебя интереснее частностей моей бедной жизни.
Шейх в свою очередь поклонился, и Бен-Гур поспешил продолжить свою речь.
– Итак, угодно ли тебе знать, что, во-первых, я не римлянин, как ты мог бы судить по тому имени, под каким я тебе представлен.
Ильдерим сжал бороду, широко спадавшую на его грудь, и взглянул на говорящего глазами, едва блестевшими из-под тени густых насупленных бровей.
– Затем, – продолжал Иуда, – я скажу тебе, что я израильтянин из колена Иудина.
Шейх несколько приподнял брови.
– И еще, что я еврей, желающий отомстить Риму за то, в сравнении с чем твоя обида по-детски ничтожна.
Старик стал нервно разглаживать свою бороду и приподнял брови настолько, что ясно можно было видеть, как горят его глаза.
– И наконец, клянусь тебе, шейх Ильдерим, – клянусь заветом, данным Богом моим отцам, что если ты дашь мне желаемую возможность мстить, то слава племени и деньги будут всецело твои.
Ильдерим раздвинул брови, приподнял голову, лицо его зарделось, и им овладело спокойствие.
– Довольно! – сказал он, – если в изгибах твоего языка кроется ложь, то сам Соломон не смог бы предостеречь себя от нее. Что ты не римлянин, что ты еврей, желающий отомстить Риму, нанесшему тебе обиду, всему этому я верю, и довольно об этом. Но что ты можешь сказать относительно своего искусства? Опытен ли ты в управлении колесницей? Можешь ли ты сделать лошадей послушными твоей воле, чтобы они знали тебя, шли на твой зов, бежали по мановению твоей руки, напрягали все свои силы до последнего вздоха и в последнюю минуту могли бы проявить всю свою сверхъестественную энергию? Этот дар, сын мой, не есть удел всех. Да, клянусь величием Бога, я знал царя, он господствовал над миллионами людей,
