лавках и даже утром закусывали там же. Они просидели до конца зрелища, столь же жадно упиваясь им, как и ожиданием его.
Избранная публика, имевшая заранее обеспеченные места, направилась в цирк в первом часу утра. Во втором часу эта публика, направлявшаяся из города к цирку, представляла собой непрерывный и бесчисленный поток.
Как только стрелка общественных солнечных часов в цитадели указала половину второго, легион в полном вооружении и с развернутыми знаменами стал спускаться с горы Сульпиус, а когда арьергард последней когорты исчез на мосту, Антиохия окончательно опустела и, невзирая на то, что цирк не мог вместить всех, в городе не осталось никого.
Значительная толпа на берегу реки смотрела на то, как с острова на правительственном катере переправлялся консул. Когда он высадился на берег, его встретил легион. Военный парад на момент отвлек внимание публики от цирка.
В третьем часу вся аудитория, если только это слово уместно здесь, была в сборе. Наконец, раздался звук труб, и моментально взоры более ста тысяч зрителей устремились к восточной части здания.
Стена в этом месте была прорезана широким сводообразным проходом, называемым Помпейскими воротами, над которым на возвышенной трибуне, убранной знаменами легиона, на почетном месте восседал консул. По обеим бокам прохода стена была разделена на стойла, защищенные с фронта массивными воротами, крепившимися к пилястрам и украшенными статуями. Над стойлами находился карниз с небольшой балюстрадой, по сторонам возвышались места, занятые пышно одетыми сановниками. Стена тянулась во всю ширину цирка и по обеим сторонам заканчивалась башнями, которые не только придавали грацию этому архитектурному произведению, но и служили опорой веларию – пурпурному навесу, протянутому между ними и защищавшему от солнца, что было донельзя приятно при все более и более усиливающейся жаре. Прямо внизу расстилалась арена – совершенно ровная, обширных размеров площадь, покрытая мелким белым песком. На ней и будут происходить все зрелища.
По ту сторону Помпейских ворот раздаются стройные звуки музыкальных инструментов и голосов, и выступает хоровая процессия, которой и открывается празднество. За хором следуют распорядитель и гражданские власти города, организовавшие это торжество. Все они в пышных одеждах и венках, за ними появляются роскошно украшенные изображения богов – одних несут на носилках, других везут на колесницах, и наконец шествуют участники состязаний, каждый в том костюме, в котором он будет или бежать, или бороться, или скакать, или же управлять лошадьми.
Медленно выступая, процессия обходит вокруг арены, представляя собой красивое и внушительное зрелище. Звуки одобрения раздаются навстречу ей, разливаясь все сильнее, подобно волне, вздымающейся и разрастающейся от движения лодки. Если статуи, изображающие богов, ничем не выражают одобрения этому приему, то этого нельзя сказать о распорядителе и всех остальных участниках процессии.
Состязающихся встречают особенно горячо, потому что во всем собрании вряд ли найдется хоть один человек, не держащий за кого-нибудь из них пари. Любимцы выделяются по мере того, как по их прохождении особенно шумно выкликаются их имена или же с балконов на них падает больше венков и гирлянд. Если и могло быть сомнение относительно того, участники каких состязаний пользуются наибольшей популярностью, то теперь оно решалось само собой.
К великолепию колесниц, к необыкновенной красоте лошадей, к довершению очарования присоединялась и наружность возничих. Их безрукавные короткие туники были из тончайшей шерстяной материи известных цветов. Верховой сопровождал каждого из них, за исключением Бен-Гура, который в силу каких-либо причин – может, по недоверию – предпочел выступить без провожатого, как и без шлема, украшавшего каждого из остальных возничих.
При их приближении зрители становятся на скамьи, и крик, в котором человек с тонким слухом легко может различить пронзительные ноты женских и детских голосов, заметно усиливается, падение с балкона букетов роз превращается в настоящую бурю: ударяясь о наездников, цветы падают в колесницы, угрожая наполнить их доверху. Даже лошади служат предметом оваций, и нельзя сказать, чтобы они безучастнее своих хозяев относились к воздаваемым почестям.
Весьма скоро становится ясно, что, как и прочие состязающиеся, одни из наездников пользуются большим вниманием публики, чем другие. Потом следует еще одно открытие: почти все из сидящих на скамьях носят особые цвета, чаще всего в виде ленты на груди или в волосах: тут видна зеленая лента, там желтая, а там голубая, но при внимательном осмотре всей толпы в ней замечается преобладание белого и алого с золотым.
Во всяком современном сборище, подобном этому, и в особенности в таком, где за состязающихся держат пари, предпочтение одних лошадей перед другими определяется их качествами, тут же – национальностью ездока. Если кони византийца или сидонянина находили незначительную поддержку, то только потому, что эти города имели на скамьях очень немногочисленных представителей. Греки, со своей стороны, хотя их было и очень много, делили свое сочувствие между коринфским и афинским наездниками, вот почему зеленый и желтый цвета виднелись нечасто. Алый с золотым – цвет Мессалы – был бы заметен разве немногим более, если бы не жители Антиохии, это вошедшее в поговорку племя льстецов, которые, приняв сторону римлян, избрали цвет их фаворита. Затем оставались туземцы, или сирийцы, иудеи и арабы. Эти, твердо веруя в кровь четверки Ильдерима и примешивая к своей вере ненависть к римлянам, которых больше всего им хотелось видеть побежденными и посрамленными, носили белый цвет и составляли самую шумную и самую многочисленную часть собрания.
По мере поступательного движения колесниц по кругу возбуждение возрастает. Раздаются крики: 'Мессала, Мессала!', 'Бен-Гур, Бен-Гур!'
После парада участников все эти люди, разделенные на партии, вновь усаживаются на свои места, и возобновляется прерванный разговор.
– Ах! Клянусь Бахусом, ну не красавец ли он? – восклицает женщина, сочувствие которой к римлянам выдают цвет лент, развевающиеся в ее волосах.
– А какая великолепная у него колесница! – отвечает ее сосед, сочувствующий тому же, кому и она. – Вся из золота и слоновой кости. О Юпитер, помоги ему выиграть!
Замечания на скамье, позади них, совсем другого рода.
– Сто шекелей за Бен-Гура!
Голос кричащего пронзителен и громок.
– Погоди, не спеши, – шепчет ему его более спокойный друг. – Дети Иакова не очень-то преданы благородному спорту, который их Господь сильно недолюбливает.
– Совершенно справедливо. Но приходилось ли тебе когда-нибудь видеть кого-либо хладнокровнее и самоувереннее этого еврея? А какова у него рука!
– А кони какие! – говорит третий.
– И к тому же, – прибавляет четвертый, – говорят, что он всему обучен по-римски.
Женщина дополняет похвалы.
– Да, и он красивее римлянина.
Ободренный этими речами энтузиаст кричит снова:
– Сто шекелей за Бен-Гура!
– Эх ты, дурак! – отвечает ему антиохиец. – Разве тебе не известно, что против него поставлено пятьдесят талантов, шесть против одного за Мессалу? Убери твои шекели, не то, смотри, встанет Авраам и задаст тебе...
– Ха, ха! Антиохийский осел! Перестань реветь. Ты разве не знаешь, что Мессала сам за себя побился об заклад?
Повсюду раздавались подобные не совсем добродушные прения.
Когда Помпейские ворота приняли всю процессию обратно, Бен-Гур знал, что у него есть сочувствующие. Более того, глаза всего Востока будут устремлены на его состязание с Мессалой.
13. Выступление
