Бен-Гур с Ильдеримом отправились за реку, так как в полночь, как было решено раньше, они должны были отправиться по той же дороге, по которой следовал караван, выступивший в путь уже тридцать часов назад.
Шейх был доволен. Он хотел бы по-царски одарить Бен-Гура, но тот упорно отказывался от самого ничтожного подарка, утверждая, что вполне вознагражден уничтожением своего врага. Этот благородный спор продолжался долго.
– Подумай о том, – говорил шейх, – что ты сделал для меня. В каждую черную палатку вплоть до Акабы, до океана, за Евфрат и за Скифское море проникнет слава о моей Мире, и о детях ее, и те, кто будет воспевать их, вместе с тем будут превозносить и меня, забывая о том, что я уже доживаю свой век, и все копья, не находящие сейчас себе господина, придут ко мне, и воинство мое увеличится в несчетное число раз. Тебе неизвестно, что значит иметь власть над пустыней, и притом такую, какая отныне будет у меня в руках. Власть эта соберет мне неисчислимую дань от торговых людей, дарует льготы от правителей. Клянусь мечом Соломона! Если бы я вздумал теперь отправить посланца за милостью к кесарю, я бы получил ее. Но ты не хочешь ничего? Решительно ничего?
Бен-Гур отвечал:
– Решительно ничего, шейх. Пускай увеличение твоей власти и влияния послужит на пользу грядущему царю. Кто знает, не даровано ли оно тебе с тем, чтобы ты мог быть полезен ему?
В то время как шли эти прения, прибыли два посланника – один был Маллух, другой неизвестный. Маллух был впущен первым.
Добрый малый не пытался скрыть своей радости от сегодняшнего события.
– Но перейдем к тому, зачем собственно я приехал, – сказал он. – Мой господин Симонид посылает меня передать тебе, что некоторые из сторонников римлянина поспешили заявить протест против уплаты денежного приза.
Ильдерим встрепенулся и закричал самым резким голосом:
– Клянусь славой Бога! Востоку предстоит решить, выиграно ли состязание по всем правилам или нет.
– Погоди, добрый шейх, – произнес Маллух. – Эдитор уплатил деньги.
– А, ну это хорошо!
– Когда эдитору стали говорить о раздробленном Бен-Гуром колесе Мессалы, он засмеялся и напомнил об ударе, полученном арабами при повороте вокруг цели.
– Ну, а как афинянин?
– Умер.
– Умер? – вскричал Бен-Гур.
– Умер! – как эхо повторил Ильдерим. – А Мессала спасся? Он жив?
– Да, шейх, но жизнь ему будет бременем. Врачи утверждают, что он останется жить, но что ходить он не будет никогда.
Бен-Гур взглянул на небо. Перед собой он видел Мессалу, прикованного, как Симонид, к креслу и так же, как он, выходящего из дому не иначе, как на плечах служителей. Симонид сумел приспособиться к этому, но каково это будет римскому гордецу и честолюбцу?
– Симонид также просил меня передать, – продолжал Маллух, – что Санбаллат теперь сильно хлопочет. Друз и другие подписавшиеся передали вопрос об уплате пяти талантов, проигранных ими, на рассмотрение консула Максентия, а последний переслал его кесарю. Мессала также отказался от своего проигрыша, и Санбаллат, идя по стопам Друза, обратился к консулу, у которого пока и находится это дело. Лучшие из римлян говорят, что протестующие не правы, и к этому мнению присоединяются все оппозиционные партии. Скандал гремит на весь город.
– А как к этому относится Симонид? – спросил Бен-Гур.
– Мой господин посмеивается и чувствует себя как нельзя лучше: если римлянин расплатится, он разорен, если откажется от уплаты – обесчещен. Разрешит это дело императорская политика. Начинать дело с парфянами и для начала оскорбить Восток – плохое начало! Оскорбить шейха Ильдерима – все равно что восстановить против себя всю пустыню, по которой пролегают пути Максентия. Приняв все это во внимание, Симонид просил меня сказать, чтобы ты не беспокоился. Мессала расплатится.
К Ильдериму сейчас же вернулось его доброе расположение духа.
– Теперь мы можем отправляться, – сказал он, потирая руки. – Симонид управится и без нас. Слава осталась за нами. Я прикажу оседлать лошадей.
– Погоди, – попросил Маллух, – на дворе остался еще посланник. Не угодно ли тебе повидать его?
– Клянусь славой Бога! Я позабыл о нем.
Маллух удалился, и его место занял юноша с изысканными манерами и красивым лицом. Опустившись на одно колено, он очень вежливо произнес:
– Ира, дочь Валтасара, хорошо известного доброму шейху Ильдериму, удостоила меня поручением к шейху. Он, по ее словам, окажет ей величайшую честь, если примет от нее поздравления по случаю победы его четверки.
– Дочь моего друга очень добра, – сказал Ильдерим, и глаза его заблистали. – Передай ей этот бриллиант в знак удовольствия, испытанного мной при известии о ее поручении.
Говоря это, он снял с пальца перстень.
– Я исполню в точности твои слова, шейх, – ответил юноша и продолжал:
– Дочь египтянина дала мне еще одно поручение: она просит доброго шейха Ильдерима послать сказать молодому Бен-Гуру, что резиденция ее отца в настоящее время находится во дворце Идернея, где ей угодно видеть молодого человека завтра после четырех часов. И если шейх Ильдерим, приняв от нее поздравление, примет и ее благодарность за эту милость, оказанную ей, она навсегда будет осчастливлена этим.
Шейх взглянул на Бен-Гура, лицо которого покраснело от удовольствия.
– Что скажешь? – спросил он.
– С твоего позволения, шейх, я пойду повидать прекрасную египтянку.
Ильдерим засмеялся и сказал:
– Неужели же человек не должен пользоваться молодостью?
Тогда Бен-Гур ответил посланнику:
– Скажи той, что тебя посылает, что я, Бен-Гур, увижу ее во дворце Идернея завтра.
Юноша встал и, молча поклонившись, удалился. В полночь Ильдерим отправился в путь, распорядившись оставить лошадь и проводника для Бен-Гура, который должен был ехать вслед за ним.
16. В западне
Идя на следующий день на условленное свидание с Ирой от Омфалуса, находившегося в самом центре города, Бен-Гур повернул в колоннаду Ирода и скоро пришел ко дворцу Идернея.
С улицы он вступил в сени, по бокам которых в портик вели уложенные коврами лестницы. У лестниц сидели крылатые львы. В середине стоял гигантский ибис, струивший на пол воду. Львы, ибис, стены и пол – все говорило о египтянах.
Вверху, закрывая собой площадку лестниц, возвышался портик – прелестная колоннада, концепция которой по легкости и пропорциональности в тот период едва ли могла принадлежать кому-нибудь, кроме греков. Портик из белоснежного мрамора производил впечатление лилий, небрежно разбросанных по большой голой скале.
Бен-Гур остановился в тени портика, любуясь художественностью его резной отделки и чистотой мрамора, потом отправился дальше. Широкие створчатые двери в ожидании его стояли открытыми настежь. Проход, в который он вошел, был высок и узок, пол выложен красной черепицей, но эта простота была преддверием чего-то прекрасного.
Он шел неторопливо, чувствуя полное успокоение. Сейчас он очутится в присутствии Иры. Она ждет
