подавления беспорядков стреляли из ее ворот. Горе также иудею, входившему в эти ворота в качестве арестанта!
Приказ нового прокуратора относительно отчета о содержащихся под стражей был получен в цитадели Антония и быстро исполнен: не прошло и двух дней, как последний из несчастных был учтен. Список готовых к отправке лежал на столе комендантской канцелярии. Через пять минут он уже должен был находиться на пути к Пилату, пребывавшему тогда во дворце на горе Сион.
Помещение канцелярии было обширно и холодно: характер его обстановки соответствовал достоинству начальника, занимающего столь важный во всех отношениях пост. Заглянув туда около семи часов пополудни, можно было заметить, что комендант утомлен и выражает нетерпение – с отправкой отчета он выйдет на кровлю насладиться воздухом. Его подчиненные разделяли это нетерпение.
Во время ожидания в проходе, прилегающем к соседнему помещению, показался человек, звенящий связкой ключей, каждый из которых был не легче молота, и сразу привлек внимание начальника.
– А, Гезий! Войди, – сказал комендант.
Когда новоприбывший приблизился к столу, за которым в мягком кресле сидел начальник, все присутствующие, заметив несколько встревоженное выражение его лица, замолкли в ожидании того, что он скажет.
– О трибун, – начал он, низко кланяясь, – я боюсь сообщить то известие, с которым пришел.
– Новая ошибка, Гезий?
– Я бы так не боялся, если бы был уверен, что это только ошибка.
– Так преступление или, еще хуже, нарушение долга службы? Ты, может, смеешься над кесарем, или, клянусь богами и жизнью, если нанесено оскорбление императорским орлам, то ты знаешь, Гезий... Ну, продолжай!
– Уже около восьми лет, как Валерий Грат назначил меня на должность тюремного смотрителя, – сказал задумчиво тюремщик. – Мне до сих пор памятно то утро, когда я приступил к исполнению своих обязанностей. Накануне был бунт и побоище на улицах. Говорят, что дело дошло до покушения на жизнь Грата, который был сброшен с лошади черепицей, пущенной с кровли. Я видел его сидящим с повязкой на голове на том месте, где теперь сидишь ты. Он объявил мне о моем назначении и дал эти ключи, номера которых соответствуют номерам камер, назвав их знаками моей должности, неразлучными со мной. На столе лежал свиток, который он развернул, подозвав меня. 'Вот планы камер', – сказал он. Их было три. 'Вот это, – сказал он, – расположение верхнего яруса, это – второго, а этот план – нижнего. Вверяю их тебе'. Я взял у него свиток, а он продолжал: 'Вот тебе и ключи, и планы, иди немедленно и сам ознакомься с устройством помещений. Зайди в каждую камеру и осмотри, в каком она состоянии. Если что-либо необходимо для безопасности арестантов, можешь распорядиться по своему усмотрению, ибо после меня ты единственный начальник'. Я поклонился и хотел удалиться, но он остановил меня. 'Ах, я забыл кое-что, – сказал он. – Покажи мне план третьего яруса'. Развернув его на столе, он сказал, указывая пальцем на камеру No V: 'Посмотри на эту камеру, Гезий. Тут содержатся три человека отчаянного характера. Они каким-то образом узнали государственную тайну и наказаны за любопытство, которое, – он строго посмотрел на меня, – при некоторых условиях хуже преступления. Они слепы, лишены языков и заключены пожизненно. Им не дается ничего, кроме пищи и питья, которые передаются сквозь отверстие в стене, снабженное задвижкой. Слышишь, Гезий?' Я ему ответил. 'Хорошо, – продолжал он, – не забудь еще одного, – он посмотрел на меня проницательно, – дверь этой камеры No V никогда, ни под каким предлогом не должна отворяться, и никто не должен ни входить, ни выходить из нее, даже ты сам'. – 'А если они умрут?' – спросил я. 'Тогда камера должна быть их могилой. Они туда посажены, чтобы умереть и быть забытыми. Камера прокаженная. Понял?' Затем он меня отпустил.
Гезий замолчал и, вынув из складок своей туники три пергамента, пожелтевших более от времени, чем от употребления, развернул один из них и разложил перед трибуном, сказав только:
– Это тот самый план, что я получил от Грата. Посмотри, вот камера No V.
– Вижу, – сказал трибун, – продолжай. Он сказал, что камера прокаженная...
– Я желал бы предложить тебе один вопрос, – скромно заметил смотритель.
– Спрашивай, – торопливо ответил трибун.
– Имел ли я право поверить точности плана?
– Как же иначе?..
– Хорошо. Но он не верен.
Начальник удивленно посмотрел на пергамент.
– Да, он неверен, – повторил смотритель, – на нем показано пять камер, а их шесть.
И Гезий начертил внизу одного из листов точный план яруса.
– Я понял, – сказал трибун, посмотрев на рисунок и считая разговор оконченным. – Я велю исправить план, а лучше сделать новый и дам его тебе. Приходи за ним поутру.
Говоря это, он встал.
– Но выслушай меня до конца, трибун!
– До завтра, Гезий, до завтра!
– То, что я должен сказать, не может ждать.
Трибун опустился в кресло.
– Я потороплюсь, – скромно сказал смотритель, – только позволь предложить тебе еще один вопрос. Имел ли я право не поверить Грату в том, что он сказал мне о заключенных камеры No V?
– Да, твой долг был поверить, что в камере три арестанта – государственные преступники, слепые и без языков.
– Хорошо, – сказал смотритель, – и это было неверно.
– Неужели? – сказал трибун с пробудившимся интересом.
– Слушай и суди сам, трибун. Как я уже сказал, я обошел все камеры. Я выполнил приказание не отпирать двери камеры No V. В течение всех восьми лет пища и питье для троих человек передавались через отверстие в стене. Вчера я подошел к двери, чтобы взглянуть на несчастных, которые, против всякого ожидания, так долго жили. Замок не поддался ключу. Мы немного надавили, и дверь упала, сорвавшись с петель. Войдя, я нашел только одного человека, старого, слепого, лишенного языка и голого. Его кожа была как этот пергамент. Он протянул руки: ногти на пальцах закручивались, как птичьи когти. Я спросил его, где его сотоварищи. Он отрицательно покачал головой. Мы осмотрели камеру. Пол был сух, стены тоже. Если бы здесь было трое заключенных и двое из них умерли, то сохранились бы по крайней мере их кости.
– Итак, ты думаешь?..
– Я думаю, трибун, что там в течение всех восьми лет был только один арестант.
Начальник строго взглянул на смотрителя и сказал:
– Берегись, твои слова значат более, чем то, что Валерий лгал!
Гезий поклонился и сказал:
– Он мог ошибаться.
– Нет, он был прав, – сказал трибун горячо, – по твоему собственному утверждению, он был прав. Разве ты не сказал сейчас, что пища и питье доставлялись в течение восьми лет на троих человек?
Присутствующие одобрили меткое замечание начальника, но Гезий, казалось, нимало не смутился.
– Ты знаешь только половину истории, трибун. Когда узнаешь все, то согласишься со мной. Этого человека я отправил мыться, обул, одел, вывел за ворота, прося его идти на все четыре стороны, и умыл руки в его деле. Сегодня он вернулся. Знаками он объяснил мне, что желает возвратиться в свою камеру. Я приказал исполнить это. Когда его повели, он пал на землю, целовал мои ноги, умоляя самым жалобным образом, чтобы я шел с ним, и я пошел. Тайна трех заключенных не выходила у меня из ума, и я не был спокоен. Теперь я рад, что уступил его просьбе.
Все присутствующие при этих словах затихли.
– Когда мы вошли в камеру, он взял меня за руку и повел к отверстию, подобному тому, сквозь которое мы обыкновенно передавали ему пищу. Вчера оно ускользнуло от моего внимания, хотя оно настолько велико, что в него можно просунуть твой шлем. Продолжая держать мою руку, он приблизил свое лицо к отверстию и издал крик вроде звериного. 'Кто здесь?' – спросил я. Сначала ответа не было. Я снова
