ужасом, но остался на месте.
– Кто вы? – спросил он.
– Две женщины, умирающие от голода и жажды. Но, – прибавила мать, не колеблясь, – не подходи к нам близко, не касайся ни пола, ни стены... Мы нечистые, нечистые!
– Расскажи мне свою историю: как тебя зовут, когда, кто и за что посадил тебя сюда.
– В Иерусалиме некогда жил князь Бен-Гур, друг всех благородных римлян и самого кесаря. Я его вдова, а это его дитя. Как могу я рассказать вам, за что нас сюда бросили, когда я сама не знаю, – разве только за то, что мы были богаты. Валерий Грат может рассказать тебе, кто наш враг и когда началось наше заключение. Посмотри, до чего нас довели, посмотри и пожалей!
Воздух был тяжел от заразы и дыма факелов, но римлянин подозвал к себе одного из факельщиков и записал ответ слово в слово. Он был краток и ясен и заключал в себе одновременно повествование, обвинение и просьбу. Незаурядная личность отвечала так: нельзя было не поверить ей и не помиловать ее.
– Вы должны быть освобождены, – сказал он. – Я вам пришлю пищи и питья.
– И одежду, и воды для омовения – мы просим тебя, великодушный римлянин!
– Все будет по твоему желанию, – ответил он.
– Господь благ, – сказала вдова с жаром. – Мир Его да будет с тобой!
– Приготовьтесь. К ночи вас нужно будет отвести к воротам крепости и отпустить на свободу. Ты знаешь закон. Прощайте!
Он поговорил с провожатыми и вышел за дверь.
Вскоре несколько рабов вошли в камеру с большим кувшином воды, тазом и салфетками, они принесли хлеб и похлебку, а также кое-какие принадлежности женской одежды. Положив все это на пол, они вышли, не касаясь заключенных.
Ночью обеих женщин проводили к воротам и вывели на дорогу. Они были свободны в городе своих отцов. Сходя со ступеней, они лишь минуту были веселы, осматривая все вокруг, а затем спросили себя: <...>
3. Опять на родине
Примерно в то же время, когда смотритель Гезий излагал свой доклад трибуну, по восточному склону Масличной горы взбирался пешеход. Дорога была неровной и пыльной, растительность выжжена, так как в Иудее было сухое время года. Хорошо, что путник был молод, силен и шел в легкой одежде.
Он двигался медленно, часто смотря то направо, то налево, но не с той все возрастающей тревогой человека, неуверенно идущего вперед, а скорее с видом путника, приближающегося к своему дому после продолжительного отсутствия. Он был доволен и как будто говорил всему окружающему: 'Я рад, что опять с вами. Посмотрим, как вы изменились'.
Поднявшись, он остановился, чтобы оглянуться назад на открывающийся перед его глазами вид, завершенный горой Моав. Когда же он приблизился к вершине, то ускорил шаги, не чувствуя усталости, все спеша вперед и ни на минуту не останавливаясь и не оборачиваясь назад. На вершине, достигнув которую он несколько уклонился вправо от проторенной тропы, он вдруг остановился, словно прикованный невидимой рукой. Можно было заметить, что глаза его были широко раскрыты, щеки пылали, грудь вздымалась от чудной картины, широко расстилавшейся перед ним. Путник этот был Бен-Гур, а перед ним был Иерусалим – святой город времен Ирода, святой город Христа.
Бен-Гур выбрал себе камень, сел и, освободив голову от свернутого платка, заменявшего ему шапку, стал любоваться панорамой. То же самое делали и делают разного рода люди при разного рода обстоятельствах – и сын Becпacиaнa, и мусульмане, и крестоносцы, и паломники из обширного Нового Света, открытого почти через пятнадцать веков после времени нашего рассказа. Но едва ли кто-нибудь из этого множества людей смотрел на город с более горестной нежностью, чем Бен-Гур. Его волновали воспоминания о соотечественниках, их торжестве и несчастиях, об их истории – истории Бога. Этот город был живым памятником их преступлений и добродетели, их упадка и гения, их благочестия и неверия. Взор Бен-Гура выражал гордость, которая могла бы наполнить его тщеславием, если бы не мысль, что эти царственные владения не принадлежат более его соотечественникам, что богослужение в храме совершается с разрешения иностранцев, что на холме, где обитал Давид, находятся мраморные палаты, где с Божьих избранников выжимаются подати и где их бичуют за истинное бессмертие веры. Помимо этой национальной радости и горести, общей у него со всеми евреями того времени, Бен-Гур принес с собой и свои личные воспоминания, и свою историю, которая жила в его памяти и которую зрелище Иерусалима только осветило и оживило.
Гористая местность меняется мало, а тем более там, где горы скалисты. Картина, которая привлекла взоры Бен-Гура, та же и ныне. Солнце все так же освещает склоны Масличной горы. Виноградники, которыми они одеты вперемежку с кривыми фигами и старыми дикими маслинами, там сравнительно зелены. Внизу по высохшему ложу Кедрона стелется зелень, на которой отдыхает взор, а там, где кончается Масличная гора и начинается гора Mopиa, с грубой резкостью выступает белая, как снег, стена, заложенная Соломоном и достроенная Иродом. Над всеми постройками возвышается их венец – беспредельно священный, бесконечно прекрасный, величественный по размерам, сияющий золотом храм, святилище и святая святых. Ковчега не было, но Иегова был – Он пребывал здесь в вере каждого чада Израилева. Как храм, как памятник искусства, он до сих пор не имеет себе равных. Теперь от него не осталось камня на камне. Кто восстановит это здание? Когда начнется это восстановление? Так спрашивает себя каждый путник на том месте, где находился в настоящую минуту Бен-Гур, – спрашивает, зная, что ответ в руках Божьих.
Между тем взгляд Бен-Гура поднялся еще выше храма, к Сионской горе, освященной воспоминаниями, неразрывными с царями-помазанниками. Когда он вычленил среди множества величественных сооружений дворец Ирода, его мысль невольно перенеслась к грядущему Царю, Которому он посвятил себя, по стопам Которого он решил идти, божественную десницу Которого он вечно ощущал в своих мечтах. Он думал о том дне, когда новый Царь придет овладеть принадлежащим ему – Mopиa с ее храмом, Сионом с его башнями и дворцами, с крепостью Антония, сурово хмурящейся справа от храма, с новым, еще не обнесенным стеной городом Везефой, с миллионами израильтян, которые соберутся с пальмовыми ветвями и знаменами и будут радоваться, что Бог покорил Израилю весь мир.
Жить – значит мечтать. Только мертвым чужды мечты. Не будем же смеяться над Бен-Гуром за то, что мы сами бы делали на его месте в то время и при тех же обстоятельствах.
Солнце стояло низко. По временам его блестящий диск покоился на дальней вершине западных гор, заливая блеском все небо над городом и ложась золотыми полосами на стены домов и крепости. Затем оно исчезло, как бы нырнув. Тишина направила мысли Бен-Гура к дому его отца, если дом еще цел.
Приятные впечатления вечера смягчили его чувства и, разрушив честолюбивые замыслы, вернули к той действительности, ради которой он явился сюда. В то время, когда он с Ильдеримом находился в пустыне и осматривал все ее укрепленные места, знакомясь с ней, как солдат знакомится со страной, в которой намеревается воевать, однажды явился гонец с известием об отставке Грата и назначении на его место Пилата.
Мессала потерял все и считал Бен-Гура мертвым, Грат лишился власти и удален – что теперь мешало Бен-Гуру разыскивать мать и сестру? Уже нечего было бояться. Если он сам не мог осмотреть иудейские тюрьмы, то мог исследовать их при помощи других. Если пропавшие найдутся, то у Пилата нет оснований держать их под стражей, да в крайнем случае можно прибегнуть к подкупу. Иуда намеревался переправить их в безопасное место и тогда с успокоенной мыслью, с совестью, удовлетворенной исполнением главного долга, всецело предаться грядущему царю. Решение это было принято им. Ночью Бен-Гур посоветовался с Ильдеримом и получил его согласие. Трое арабов проводили Иуду до Иерихона, где он оставил и их, и лошадей, а сам пешком отправился дальше. Маллух должен был встретить его в Иерусалиме.
Первым вопросом было: с чего начать? Этого Иуда еще не решил. Ему хотелось начать с крепости Антония. Погребение вроде того, какому подверглась его семья, было возможно именно здесь. Кроме того, в
