работает медленно, но четко, в голове проясняется. Сам себе удивляюсь.
Велю Скэнлану выпустить из рук винтовку. Он больше ничего не говорит, а только глухо стонет. Снимает левую перчатку, и я вижу, что у него не хватает двух пальцев. Кровь и здесь хлещет вовсю. Изо всех сил сжимаю запястье Скэнлана, ставлю его на ноги и заставляю бежать назад. Скоро он потеряет сознание, а у меня нет сил его нести. Сам в любую минуту могу упасть в обморок. Чувствую, что все, спекся. Скэнлан вырывается. Он возвращается и нащупывает на земле перчатку, которую только что снял, — ту, в которой остались пальцы. Берет в здоровую руку. Господи! О чем он думает?
Каким-то образом нам удается пробраться через минное поле. На сей раз я иду в обход, забирая вправо. По пути нам попадаются всего две растяжки. После того как это случилось с Харрингтоном, у меня чувство, будто он принял удар на себя. Мне кажется, что теперь я могу наступить на мину и она не взорвется. Вот до чего я дошел.
Мы возвращаемся на опушку леса и встречаем там главного сержанта Лючесси. Он на меня орет:
— Кто это? Какого черта вы сюда прете?
Я останавливаюсь и предъявляю ему Скэнлана. Он мой пропуск на выход из этого ада.
— Веду в тыл Скэнлана, сержант. Он тяжело ранен.
Лючесси сам это видит. Он видит и то, что я смертельно напуган. Он все понимает, он видит меня насквозь. Но какое мне до этого дело? Он такой же сраный итальяшка, как я, даже если старше меня по должности. Лючесси осматривает Скэнлана. Я подумываю о том, чтобы дать деру в лес. Не станет же Лючесси стрелять мне в спину.
— Где Ричардс? Где второй взвод? Где ваша рота?
— Ричардс говорит, на подходе танки. Ему нужны базуки. У нас нет противотанковых гранат.
— Да, но где он, черт побери, этот Ричардс?
Лючесси пытается поправить бинт на голове Скэнлана. Я все еще держу того за запястье.
— Он залег за теми деревьями, немного выше. Там и ранило Скэнлана. Я ему кричал, но он не ответил, не шевельнулся.
Как-то мой мозг странно устроен, только теперь он готов согласиться, что Ричардс мертв. Ему крышка. Его убили. Не могу сказать, чтобы он мне очень уж нравился, но меня при этой мысли начинает трясти. Скорей бы смыться, куда угодно, только подальше. Теперь я хочу не просто в тыл, я хочу бежать прочь отсюда. Мне стоит больших усилий не сорваться с места. Я боюсь этого Лючесси. Пожалуй, я смог бы проломить ему череп одной левой, но я боюсь. Жду, когда подвернется возможность драпануть, зарыться в землю, умереть там с голоду, все, что угодно, просто исчезнуть, остаться одному. Я все еще сжимаю запястье Скэнлана, чтобы унять кровотечение, а он все мается дурью, делая что-то с зажатой в другой руке перчаткой. Наконец он вытаскивает из нее что-то и вытирает о штанину. Это обручальное кольцо. Он засовывает его в карман брюк. Лючесси смотрит на меня.
— Дуй назад, Колумбато, черт тебя подери. Если Ричардс убит, будешь командовать отделением. А судя по тому, как идут дела, может, и всем взводом. Ну и заваруха. Скэнлана отведу я. И распоряжусь, чтобы вам прислали базуки и противотанковые гранаты. Давай, задница, живо наверх!
В уме он уже прикидывает, кто чем станет командовать в нашей роте. Мысленно перетасовывает листки цветной бумаги. Вручаю ему Скэнлана, и он стискивает его запястье. Кровь, струящаяся из-под повязки, капает на его форму. Лючесси поворачивается и тянет беднягу бежать дальше в лес.
Я снова один. Мне бы только добраться до тех сосен, и можно будет спрятаться в одном из тех окопов, которые вырыл наш взвод. Буду лежать в нем, пока все не уляжется. Затем постараюсь пробраться обратно во Францию, буду идти ночами, попрошу какую-нибудь французскую семью меня спрятать. Выйдя опять на открытое, простреливаемое место, я постепенно схожу с ума.
Бегу через поле, перепрыгивая через растяжки, стараясь не смотреть туда, где лежит Харрингтон. Добираюсь до сосен и валюсь в неглубокий окопчик. Углублять его мне уже не хочется.
И тут начинается ад. Бьют наши, сто пятьдесят пятый калибр. Должно быть, кто-то дозвонился до нашей дивизионной артиллерии и назвал эти сосны в качестве ориентира. Я вскакиваю и несусь что есть мочи по холму в сторону Ройта. Почва подпрыгивает у меня под ногами, со всех сторон летят комья земли и барабанят по мне. Я бегу сквозь них, они ударяют меня в лицо, это все равно как бежать, когда идет град, или ехать на велосипеде за самосвалом, груженным щебенкой. Потом я чувствую, как что-то дергает меня за левую руку, разворачивает. Смотрю и вижу небольшую дырку размером с желудь на моем левом запястье, с правой стороны. Из нее медленно выступает капелька крови. Она темно-красная. Я останавливаюсь посреди поля и глазею на нее. Сжимаю кулак, и мизинец остается оттопыренным. Переворачиваю руку и не вижу с обратной стороны выходного отверстия. Что-то ломается у меня внутри, и я начинаю плакать. Теперь я могу вернуться. Мне можно отправиться в госпиталь, и меня там прооперируют! Я могу обратиться к врачам и заявить, что моя песенка спета! Все, войне конец!
Слева разрывается другой снаряд, и меня сбивает с ног. В ушах звенит, и, когда я отираю лицо, рука становится мокрой от крови. Ощупываю лицо, но ничего такого не обнаруживаю, кроме мелких порезов, оставленных комьями земли и небольшими камнями. Снова бегу. Добегаю до какой-то дороги на окраине Ройта. До сих пор я так никого и не встретил. Где-то выше, в городе, слышны звуки боя. Стреляют из легкого стрелкового оружия. На обочине я вижу пустой окоп. Заберусь туда и стану ждать, пока не придет кто-нибудь из санитаров. В запасе у меня уйма времени. Война кончилась. Альфонсо Колумбато возвращается домой героем, с нашивкой за ранение. Слышу, как летит еще один снаряд, бегу вперед и запрыгиваю в окоп.
Война не закончена! В нем сидят два фрица! Я приземляюсь как раз на их головы. Когда им удается выбраться из-под меня, они поднимают руки. Откинувшись назад, пытаюсь взять их на мушку. Мне до смерти страшно, а они смотрят на меня и улыбаются. Дурацкая ситуация. Они хотят, чтобы благодаря мне война кончилась и для них тоже. И вот мы все трое сидим в окопе — трое парней, дослужившихся до гражданки.
Один из них пожилой, за сорок; другому от силы шестнадцать. Ни у одного из них нет даже каски, просто серые кепи. Они продолжают мне улыбаться. Они рады, что я не собираюсь их убивать. А я тоже им рад, теперь у меня имеются целых два повода пойти в тыл. Я буду герой, получивший ранение и взявший в рукопашной схватке двоих пленных. Может, именно так и становятся героями.
Затем снаряды наших пушек начинают падать, как градины, утюжа наш холм. Кто-то сменил координаты и перенес огонь выше по склону. Похоже, на нас падает все, что только есть в нашем мире. Один снаряд разрывается меньше чем в десяти ярдах, и стенки окопа начинают осыпаться. Меня охватывает ужас. Это так близко, не хватало еще погибнуть за просто так. Я откидываюсь дальше назад и наставляю винтовку на фрицев. Делаю им знак убираться из окопа. Они больше не улыбаются, им не хочется уходить. Тогда вылезу я и заберу их с собой. Хочу, чтобы война для них поскорее закончилась, а я стал большим героем.
Они не двигаются с места. Тыкаю стволом винтовки под ребра пожилому и ору, чтобы он выползал. Он что-то ворчит, но начинает выкарабкиваться из окопа, а молодой следует за ним. Они оставляют свои винтовки и все время держат руки поднятыми. Я направляю дуло своей винтовки в сторону сосен. Если кто вдруг увидит, это будет выглядеть как настоящая военная сцена с залитым кровью героем, конвоирующим пленников. Улыбаюсь, показывая им, что я на их стороне, но мне слишком страшно, чтобы улыбка получилась искренней. Они должны мне доверять. Нельзя больше сидеть в этой яме, когда здесь такое творится.
Мы успеваем пройти вниз по дороге, ведущей к соснам, ярдов тридцать, когда нас накрывает уже с двух сторон. Начинает работать артиллерия фрицев, но это не танки, калибр гораздо крупнее. Мои двое немчиков падают в грязь, не опуская при этом рук. Я лежу, распластавшись, позади них. Такое впечатление, что весь мир пустился в пляс. Нужно спускаться ниже, уходить в лес, и как можно скорее. Если остаться здесь, на открытом месте, нас перебьют, как цыплят. Кричу им, чтобы они вставали и шли вперед. Они не слышат меня, не понимают, но и в противном случае они все равно не двинулись бы с места. Они стараются как можно глубже засунуть головы в грязь. Я мог бы их здесь оставить; наверное, так и следовало бы сделать. Но я успел себя убедить, что мне нужны эти пленные, и мне кажется, будто я знаю, что для них лучше всего.
Я стреляю поверх головы пожилого. Он оборачивается и смотрит на меня. Прекрасно, теперь в его глазах виден страх. Я подаю ему дулом винтовки сигнал «встать». Он вскакивает, за ним молодой, и они оба
