бегут, все еще с поднятыми вверх руками. Я встаю, опираясь на приклад винтовки, словно на посох, но тут раздается грохот и мне изменяет удача.
Когда я прихожу в себя, то весь покрыт кровью. Винтовка переломилась надвое. Пытаюсь встать, но снова теряю сознание. Когда оно возвращается, у меня все плывет перед глазами, в ушах звенит, нос и рот полны крови. Сажусь и осматриваюсь. Мои двое фрицев лежат впереди меня. Снаряд угодил как раз между ними и вырыл в земле огромную воронку, он был никак не меньше сто пятьдесят пятого калибра. Начинаю себя ощупывать. Большая часть крови не моя, а фрицев. Чувствую что-то влажное в районе паха, но там не болит.
Пытаюсь встать и не могу. Голова кружится, и я падаю. И нога не работает. Ползу к моим фрицам, они оба мертвы. Не знаю, на сколько я выключился, но времени прошло достаточно много, чтобы они успели умереть, однако слишком мало, чтобы налетели мухи. Солнце взошло и жарит вовсю. День выдался ясный. Первый такой день за две недели. Пушек больше не слышно. Мир выглядит новым. В Ройте больше не слышна перестрелка. Так тихо, что я опасаюсь, не оглох ли. Пытаюсь сказать себе что-нибудь вслух, но что-то неладно с моей челюстью. Успеваю расслышать собственный стон, и на меня накатывает темнота. Это похоже на то, как отключаешься, когда засыпаешь, если очень устал. Теряя сознание, я знаю, что, по крайней мере, могу слышать, ведь я слышал свой стон.
Когда сознание снова ко мне возвращается, я начинаю ползти к лесу. Наверное, следовало бы остаться и подождать, когда кто-нибудь будет проходить мимо, но я не думаю, мне просто хочется убраться с дороги, с открытого места, подальше от моих фрицев. Я хочу в тень. Я придерживаю влажное место ладонью и чувствую, как под ней при каждом движении шевелятся кишки. У меня нет бандажа, так что приходится придерживать их рукой. Кровь почти перестает течь. В голове проясняется. Я начинаю прикидывать, как лучше спасти свою задницу.
Проползая вниз по склону, я вижу, как на нем все еще лежит, вытянувшись, Ричардс. Подползаю к нему — крови совсем не видно. Мне вдруг приходит в голову, что и он притворяется, чтобы война «прошла мимо», но тут же отбрасываю эту мысль. У него открыты глаза и рот. Он покойник. Видно, как из шеи сбоку торчит осколок. Он длинный и тонкий и вставлен, как перо в чернильницу. Кожа на шее вогнулась вокруг этого куска металла с неровными краями. Здоровой рукой я вытаскиваю осколок. Он выходит легко, за ним следует фонтанчик крови. Шея Ричардса поворачивается, теперь он смотрит в землю. Глаза остаются открытыми.
Вот тут меня начинает ломать всерьез. Я слышу собственный голос, шепчущий: «Ричардс мертв», снова и снова, как молитву. Делать это больно, однако я не могу остановиться. Лежу рядом с Ричардсом и не могу сдвинуться с места.
Следующее, что я помню, — это склонившегося надо мной санитара Ди Джона. Он спрашивает, что случилось, где болит, но я только бормочу: «Ричардс мертв», и плачу. Челюсть ноет так сильно, что боль отдается в ушах. Харрингтон тоже мертв, но я плачу о Ричардсе. Плачу, зная, что это бесполезно, и все-таки не могу остановиться. Ди Джон вправляет мне кишки и заклеивает рану пластырем, не забывая присыпать ее стрептоцидом, но таблеток, положенных раненым, мне уже не достается. Он смотрит на мое лицо и распаковывает еще один бинт. Потом начинает забинтовывать всю нижнюю часть лица и челюсть до самой шеи. По его глазам вижу, что дело плохо, и это придает мне бодрости. Меня радует все, что помогает покинуть фронт. Теперь я даже начинаю косить под психа. Продолжаю твердить о Ричардсе, хотя в этом теперь уже совсем нет никакого смысла. Наверное, пытаюсь закрепиться на достигнутом рубеже. У меня больше не осталось ни чести, ни гордости. У меня лишь одна потребность — продолжать жить.
Меня кладут на носилки, относят в расположение наших войск, затем везут на крыше джипа в полевой госпиталь. Там меня опускают на заляпанный кровью бетонный пол. В углу я вижу сложенные штабелем трупы, накрытые одеялом, из-под которого торчат множество ног в ботинках. Среди них я ищу глазами труп Харрингтона, но на всех по два ботинка.
Теперь я начинаю тревожиться, что слишком легко ранен и меня могут отослать назад. Рядом со мной присаживается на корточки парень, явно не годный к строевой службе и потому призванный санитаром. Он спрашивает, из какой я части и как меня зовут. Мне больно говорить. В ответ я мотаю головой. Он вытаскивает мой солдатский медальон и списывает данные. Потом заглядывает под бинты. У меня замирает сердце. Я готов снова заплакать и умолять его не отсылать меня обратно. Этот недокомиссованный санитар настроен жизнерадостно и объясняет, что все не так плохо и я не успею моргнуть, как встану на ноги. Я его ненавижу. Он заполняет бирку и прикрепляет проволочкой на мою форменную куртку. Должно быть, это что-то означает. У меня начинает отлегать от сердца. Теперь я что-то вроде посылки, которую надо передать другим. У меня нет винтовки и нет каски. Больше я не солдат. Я пациент. Подходит кто-то еще, закатывает мне рукав и делает укол. Я чувствую, что пронесло.
Затем меня приподнимают и перекладывают с носилок на черный операционный стол. Доктор стоит с вымытыми руками, смотрит на меня сверху вниз и улыбается, на нем чистый белый халат, на его очках — капельки крови. Он смотрит на мою бирку, затем начинает разрезать ножницами одежду, подбираясь к тому месту, где я ранен в пах. Он разрезает бинты, и я чувствую прикосновение его рук. Он ощупывает меня. Кто-то другой разрезает и стаскивает ботинки и остатки одежды. Я чувствую себя маленьким мальчиком. Меня никто не раздевал с тех пор, как мне стукнуло четыре. Доктор поворачивается ко мне и улыбается. Он устал. Для хирургов это был нелегкий день.
— А теперь мы вас усыпим и немножко почистим раны. Не бойтесь, все будет в порядке.
А я, черт возьми, и не боюсь; мне хочется, чтоб меня усыпили. Хочется, чтобы сюда явился весь штат медиков и показал, на что он способен. Хочется, чтобы они практиковались на мне в госпиталях лет пять или сколько угодно долго, лишь бы мне больше не попасть на эту идиотскую войну. Я сделаю все, чтобы другие не узнали того, что знаю я. Сделаю все, чтобы не вернуться в строй, а если для этого нужно, чтобы меня кромсали в госпиталях, то пожалуйста.
Когда я прихожу в сознание, то лежу на других носилках, с ножками, и укрыт одеялом. Мое лицо практически все замотано бинтами, на кисти руки и на запястье тоже повязка. Я провожу здоровой рукой дальше, по всему телу, ощупывая себя, и убеждаюсь, что я забинтован от самого пупка и дальше, но мой петушок и яички на месте, они торчат, стиснутые повязками. На кончик петушка насажена гибкая трубка. Я откидываюсь назад и успокаиваюсь. Они еще долго не смогут всучить мне винтовку.
Такое чувство, что я на бегущей лестнице, на эскалаторе. Даже запах эфира мне нравится, это аромат безопасности, спокойствия и мира. Оглядевшись, я понимаю, что нахожусь уже не в полевом госпитале. Мы лежим рядами в большом помещении. Приподнимаю голову, чтобы осмотреться, и не могу поверить своим глазам. Я вижу женщину в форме, и она идет прямо ко мне. Вот уже много месяцев я не видел настоящей женщины. Даже забыл, как классно они выглядят. Только подумайте, я смогу вернуться домой, где есть женщины, и я не буду с позором выгнан из армии за трусость и дезертирство. Возможно, мне даже назначат пенсию, а те, кто не знают, как было дело, станут думать, что я герой.
Я смогу переспать с любой женщиной, с какой захочу. Леди в форме останавливается и наклоняется над моими носилками.
— Все в порядке, солдатик?
На ее кепи я вижу лейтенантскую нашивку. Челюстью мне даже не шевельнуть, поэтому я говорю сквозь зубы:
— Так точно, сэр. Где я?
— В дивизионном госпитале, в ожидании отправки.
— Отправки куда?
— Наверное, в Мец; там стационарный госпиталь.
Я облегченно вздыхаю. Меня еще не раскусили. Если выйдет добраться аж до самого Меца, меня уже точно не пошлют снова на фронт.
— Не хотите ли чашечку кофе?
Говоря это, она смотрит на пришпиленную ко мне бирку. Та стала длиннее и выглядит более внушительной; теперь я — посылка для спецотправки. Интересно, тот же сегодня день или нет? Такое чувство, что с тех пор, как мы вышли из леса и стали спускаться по холму к Ройту, прошло много недель. С минуту я думаю о том, что делается сейчас на войне. Кто теперь командир взвода? Если бы я остался в строю, то смог бы продвинуться и, возможно, даже стал бы офицером. Взяли они все-таки Ройт или нет? Заставляю себя не думать об этом. Я теперь тыловая крыса, пусть мальчики повоюют на фронте. Моя
