Крабрак опять заглянул в папку, и мне почудилось, что у него там хранится полный список моих преступлений. Я бы не удивился, если б он принялся их зачитывать, начиная каждый пункт с казенной фразы: «В нарушение Британского законодательства…»
– Да-да, тут слишком часто в последнее время валяли дурака, – продолжал он. – Но теперь мы это исправим. Вспомните, Сайрус, что вы, например, так и не написали заказанные вам стихи. Так и не написали, Сайрус.
Однажды он застукал нас с Артуром за сочинением в рабочее время нашей очередной песни и, воспользовавшись удобным случаем, потребовал, чтобы мы написали стихи для некролога в «Страхтонском эхе», причем заранее оговорил, что из платы, полученной с родственников покойника, возьмет себе сколько-то процентов как посредник. В результате мы сочинили похабный стишок про Граббери да начало поэмы о Блудене: «Вконец заблудившись на грешной земле, Иосия Блуден попал в небеса…» И стишок и начало поэмы Крабрак наверняка слышал. Я вдруг с облегчением понял, что он уже исчерпал мои главные преступления против конторы и поэтому перешел к мелким грешкам; он, впрочем, мог трепаться часами и о любых мелочах.
– А бумага, на которой вы пишете ваши опусы, тоже недешево обходится фирме.
– Я заплачу за нее, – сказал я.
– Да не об этом речь, – снова вскинулся Крабрак, но тут в приемной зазвонил телефон. Крабрак поднял трубку и ничего, конечно, не услышал, потому что я не переключил коммутатор на его кабинетный телефон, хотя по субботам перед уходом из конторы это должен был делать я. Крабрак раздраженно посмотрел на меня и встал.
– Короче, я должен сказать вам, Сайрус, – заключил он, –
Я остановился в дверях его кабинета, пытаясь представить себе, как повернется моя жизнь, если они и правда «прибегнут к помощи закона». Крабрак заговорил похоронно слащавым голосом с какой-то скорбящей вдовой, а я стоял и молча смотрел на него из дверного проема. Тогда он прикрыл рукой микрофон и сказал:
– Мы обсудим это после воскресенья.
Я неуверенно подошел к входной двери, взялся за ручку и немного помедлил, но ничего не сказал и вышел за порог. На меня опять напала зевота. Я прислонился к нашей витрине, задыхаясь и жадно ловя ртом воздух. Лоб у меня взмок от испарины, но я был рад, что взял еще один барьер на пути к Лондону. Мне, правда, вспомнилось, что я не спустился в подвал за табличками, но теперь это было не очень-то важно.
Закурив сигарету, я двинулся к Торговой улице, а перенесенный в Амброзию разговор с Крабраком закончил многозначительным предупреждением: «И учтите, уважаемый патрон, что закон строго осуждает клевету».
Но настроение у меня нисколько не улучшилось. Тогда я стал думать о своей амброзийской матушке, которая беспечно сказала: «Да пошли ты его куда подальше, Билли!» – и мне стало немного легче.
Глава шестая
Я пришел домой около половины третьего; матушка была в кухне, и я понял, что она готовится к сценке «Ни минуты покоя» и что за обедом предки ели яичницу с ветчиной – наше традиционное субботнее пиршество, – потому что в раковине лежала скорлупа от яиц. Атмосфера у нас дома была, как обычно, похоронная; бабушка разговаривала сама с собой в гостиной, а отец что-то чинил в гараже – или так ему казалось.
– Ну и как ты скажешь – сколько сейчас времени? – спросила меня матушка, едва я открыл дверь кухни. Мне была хорошо известна моя роль в этой сценке, и я ответил: – Четырнадцать часов двадцать семь минут, мама, но если хочешь, я могу сказать и по-другому. – Мои ответы давно уже стали такими же стандартными, как ее вопросы. Чтоб немного оживить сценку, я добавил: – У меня сегодня был жутко хлопотный день. – Но матушка не признавала нововведений в наших традиционных разговорах.
– А я, значит, по-твоему, только и должна весь день стряпать, стряпать и стряпать, – привычно сказала она, и я с раздражением понял, что сейчас начнется до мельчайших подробностей знакомый мне монолог: я мог бы повторить его вместо матушки. – Ты являешься, когда тебе заблагорассудится, и я должна кормить тебя отдельно от всех, а что у меня нет ни минуты покоя, тебе, конечно, невдомек.
– Покой, мама… – начал я, не зная еще, чем кончу фразу, потому что любая заумная чушь могла сойти у нас дома за глубокомыслие. Но матушка перебила меня:
– Я за все утро ни разу не присела! Если я не заболею… – Но тут ее перебила сидящая в гостиной бабушка:
– Если это наш Билли, так его старый плащ все утро провисел в ванной. Ему пора бы уже научиться вешать свои вещи на место.
– А если это не ваш Билли, то где тогда все утро провисел его старый плащ? – спросил я, вовсе, впрочем, не надеясь, что они оценят мою грамматическую, так сказать, шутку. Никто из них, разумеется, не ответил. Тем временем дверь открылась, и в кухню вошел отец с гаражной полкой в руках.
– А мог бы и приходить к обеду домой, – не глядя на меня, проворчал он. – Ишь ведь, завел себе растреклятую привычку околачиваться чуть не до вечера незнамо где!
– Добрый день, папа, – с въедливой вежливостью сказал я. Мне вдруг стало непонятно, зачем я приплелся домой.
– А свои растреклятые дерзости оставь для приятелей. Они у меня уже вот где сидят. – Он показал рукой, где у него сидят мои растреклятые дерзости.
– Его надо как следует выдрать, тогда ему неповадно будет дерзить, – вставила из гостиной бабушка.
Меня, как зверя в клетке, которого тычут палками, стала одолевать ярость. Она довольно часто донимала меня в нашем задрипанном семейном гнезде, и выходы ей можно было давать разные. Во-первых, я мог дать волю своему праестеству или своему естественному «я», или, проще, стать по-отцовски злобным и грубым. Во-вторых – и это было не так опасно, – я мог сделаться убийственно корректным.
– Что, в сущности, такое дерзость? – начал я, нарочито рассматривая свои ногти. Но отцовская злость – или, может, горечь, кто его знает, – тоже, видимо, искала выхода.
– А ну прекрати умничать! – рявкнул он. И добавил: – Если их в нашем растреклятом Техническом только этому и научили, то слава богу, что я вырос неучем.
– Так-так, признание, – пробормотал я, стараясь, однако, чтобы отец не услышал. Он пристально, с угрозой посмотрел на меня. – Пойду наверх, – сказал я немного погромче.
– И пусть он не шастает по спальням, – выкликнула из гостиной бабушка.
Не было ей никакого дела до наших спален, потому что она жила у нас как постоянный, а все-таки гость! Не в силах больше сдерживать ярость, я крикнул:
– А сунь-ка ты спальню себе… – В последнюю секунду мне удалось умолкнуть и ничего страшного сказано не было, но я так резко себя оборвал, что меня даже качнуло назад.
– Что? – рявкнул отец и, бросив полку на пол, подскочил ко мне. – Что ты сказал? А ну повтори, щенок, что ты сказал! – Он схватил меня за ворот и угрожающе поднял кулак. – А ну повтори, щенок! А ну повтори!
– Эти мелодрамы…
– А ты меня не милодрань, умник ты растреклятый! – прорычал отец.
Я не испугался и даже не разозлился на него. Меня охватила тоскливая безнадежность – ведь я не мог объяснить ему – да и никому бы в нашем городе не смог, – что это всего лишь строчка из веселой поэмы про Иосию Блудена. У нас не поостришь.
– Да я только хотел сказать…
– Вот и говори толком! – перебил меня отец. – Ишь, распустил свой растреклятый язык! Что ты хотел сказать бабушке? А ну – что ты ей хотел сказать?
– Да отпусти ты его, он сегодня в свежей рубашке, – озабоченно вмешалась матушка.
