чтобы отказаться от угощения, – и я ловко засунул туда свой дар.
– Противный, – сказала Ведьма, проглотив конфету. Я выгнул шею – вроде бы для того, чтоб почесать ухо, – и посмотрел на церковные часы. Любовная пилюля, по словам Штампа, должна была подействовать самое большое через пятнадцать минут. Он говорил мне, что одна старая дева – воспитательница из Детского загородного клуба – начала скулить и сдирать с него пиджак минут через пять после приема любовной пилюли, которую он дал ей под видом тонизирующей таблетки.
– Ты зачем звонила? Что нибудь важное? – спросил я.
– Да просто хотела поболтать. – Ведьма привстала и устроилась на скамейке поудобней – в позе светской дамы на отдыхе. – Мне попался чудный матерьяльчик: как раз для оконных штор в нашем коттеджике. Он и тебе понравится, вот увидишь.
Мы часто обсуждали с Ведьмой наше будущее жилье – уютный коттедж с камышовой крышей где- нибудь на холмистых равнинах Девоншира, – спрячемся, бывало, прохладным летним вечером в укромное местечко среди могил у церкви Святого Ботольфа или сядем на лавочку с навесом в одной из аллеек муниципального кладбища (иногда Ведьма назначала мне свидания там), очистим по апельсину и подробно, стараясь ничего не упустить, обсуждаем наше семейное гнездо. Случалось, что меня даже больше, чем Ведьму, увлекала эта сельская мечта, и я переносил ее на изумрудные холмы Амброзии. Мы обзавелись двумя детьми, которых звали Барбара и Билли, всерьез обдумывали их судьбу, размышляли о наших сельских занятиях – в общем, именно эта семья была прообразом той, сестринской, про которую я рассказывал Артуровой матушке.
– Он бирюзовый, с таким, знаешь, светлым узором вроде бокалов…
– А он подойдет к нашему паласу?
– Да нет, не очень. Но зато он будет миленько сочетаться с серыми, ковриками в детской.
– Умница ты моя!
Желтый палас и серые детские коврики мы видели в витрине мебельного магазина, когда Ведьма очередной раз вытащила меня на прогулку по улицам Страхтона. И палас, и коврики давно были проданы, но это не помешало им украсить наш коттеджик вместе с резными деревянными креслами, посвистывающим на полке в камине чайником и серебряными дамочками из моей комнаты.
Потолковав несколько минут об устройстве гнезда, мы вернулись к сельской свадьбе, с которой началась наша семейная жизнь, – и тут вдруг Ведьма настороженно спросила:
– Ты еще не взял у ювелира мое обручальное колечко?
– Пока нет, ласточка. Да я его, признаться, и снес-то к ювелиру только сегодня утром. – Ведьме очень, помнится, не хотелось расставаться с кольцом, и я едва убедил ее, что его надо слегка уменьшить.
– Мне уж теперь кажется, что без колечка я как будто раздетая, – сказала она, не замечая, что слово «раздетая» звучит у нее гораздо обнаженней, чем у другого прозвучало бы слово «голая», которого она-то произнести, разумеется, не могла. И тут я сообразил, что пятнадцать минут, наверно, прошло.
– Давай спрячемся от людей, – сказал я, вставая, и сжал ее холодные, в цыпках руки.
С сомнением поглядевши в глубь кладбища, Ведьма нерешительно промямлила:
– А там не сыровато?
– Мы сядем на мой плащ, пойдем, родная! – Я почти насильно поднял ее со скамейки и неловко обнял за плечи. Она неохотно подчинилась, и мы зашагали по асфальтовой, растрескавшейся посредине дорожке, которая вела за церковь. Там позади одного древнего семейного склепа высилось черное сухое дерево, а земля была прикрыта кустиками жухлой, пыльной травы. Иногда мне удавалось уговорить Ведьму посидеть возле склепа, но сначала она внимательно рассматривала его и читала вслух надпись: «Семьюэл Воэн, уроженец нашего города, 1784; Эмма, его жена; Сэмл, их сын, 1803». Я расстелил плащ и сел; но Ведьма не садилась. Я нетерпеливо; изо всех сил потянул ее за руки, и она невольно опустилась на колени. Теперь, хотя Ведьму страшно трудно расшевелить, пилюля все равно должна была подействовать: пятнадцать минут явно прошло. Я печально посмотрел на Ведьму и, как всегда не находя естественного тона, высокопарно сказал:
– Я люблю тебя, Барбара.
– Я тебя тоже, милый, – отозвалась Ведьма; она считала, что на признание в любви надо отвечать именно так.
– Любишь? Честно?
– Конечно, глупыш.
– И хочешь стать моей женой?
– Конечно. Я все время об этом думаю, милый, – сказала Ведьма. До чего же все-таки противно она разговаривала: в Коммерческом колледже ее отучили растягивать гласные, но гнусавила она по- прежнему.
– Родная моя, – пробормотал я и начал обеими руками поглаживать с двух сторон ее волосы – чтобы можно было гладить и плечи. Она состроила личико со сморщенным носиком, и тогда я крепко обхватил ее и принялся целовать, но губы у нее были плотно сжаты. Потом она резко отвернулась, и я ткнулся ей в щеку, как щенок. Не очень-то многообещающим получилось у нас начало.
– Ты больше никого не полюбишь? – с мрачной печалью в голосе спросил я.
– Конечно, нет, глупыш, – ответила она, и, нагнувшись вперед, прихватила зубами мое ухо. Я обнял ее одной рукой, а другой, как бы незаметно для себя самого, стал теребить верхнюю квадратную пуговицу на ее чистенькой голубой блузке. Ведьма высвободилась.
– Давай поговорим про наш коттеджик, милый, – сказала она.
Я зажмурился так, что у меня перед глазами поплыли огненные блестки, и сосчитал до семи. Пилюля на нее пока не подействовала – а возможно, ей надо было скормить три или даже четыре пилюли.
– А что про коттеджик? – изо всех сил сдерживаясь, ровным голосом спросил я.
– Про садик. Расскажи мне про наш садик.
– У нас будет замечательный садик, – привычно вызывая в воображении амброзийский ландшафт, сказал я. – Вдоль ограды мы посадим розовые кусты, на газоне поставим качели для Билли и Барбары, а по краю газона у нас расцветут нарциссы. Ну и обедать – летом, конечно, – мы будем возле прудика с белыми лилиями.
– А это не опасно – прудик? – встревоженно спросила Ведьма. – Вдруг детишки заиграются на берегу и упадут в воду?
– Так мы поставим вокруг низенькую ограду, – успокоил я ее. – Или нет, не надо нам прудика. У нас будет родничок. Древний, с каменной кладкой родничок, из которого мы будем брать воду. Родничок Радости – вот как мы его назовем. А знаешь, о какой радости я мечтаю?
Ведьма отрицательно покачала головой. Она сидела, подтянув к подбородку колени и обхватив руками лодыжки, как ребенок, слушающий перед сном волшебную сказку.
– Нет, лучше ты сперва скажи, о чем ты мечтаешь, – поправился я.
– Я…я хотела бы, чтоб мы всегда были счастливы и чтобы всегда любили друг друга. А ты?
– Да нет, мне лучше не говорить.
– Почему, милый?
– Ты можешь рассердиться.
– На что я могу рассердиться, глупыш?
– Ну… мало ли… Тебе может показаться, что у меня… что я… слишком тороплюсь. – Умолкнув, я покосился на нее, но не понял, как она отнеслась к моим словам. Впрочем, никак она к ним не отнеслась, а когда я посмотрел на нее еще раз, мне стало ясно, что она потеряла интерес к Роднику Радости. Я прикусил губу и тяжело задышал, а когда этот прием не подействовал, начал заикаться:
– Н-н-ну послушай, Барбара! В-в-выходит, люди и ч-ч-чувствовать н-н-ничего не могут?
– Могут, если они по-настоящему друг друга любят, – сказала Ведьма и пристально – слишком, на мой взгляд, пристально – посмотрела мне в глаза.
– Как мы? – тотчас же спросил я.
– Ну… да, – не очень уверенно ответила она.
– Так что ж я, по твоему, – совсем бесчувственный?
– Не бесчувственный, а надо сначала жениться, – быстро и уверенно, будто она заранее приготовилась к этому разговору, сказала Ведьма.
