работать,
– А на кой вам, стал'быть, полицейский участок-то? – испуганно пролепетал я, но тут же с облегчением подумал, что заявлять на меня он пошел бы прямо в суд. Районный полицейский участок тут ни при чем, убеждал я себя. Да и не знает он, с кем сейчас разговаривает.
– А мы, стал'быть, сносим вон ту хреновину, – ухмыльнувшись, объявил Граббери и показал тростью на группу серых каменных лачуг. Я облегченно сглотнул застрявший у меня в горле ком, но мое сердце все еще, по-моему, мертво бездействовало.
– Неужто сносите? – с нарочитым недоверием спросил я.
– То-то и есть, что сносим, – сказал Граббери. – Все лачуги сносим, до одной. И уж муниципальных домов за три и шесть в неделю они у нас не получат, не-е-ет. Я сочувственно покивал головой и, видя, что он собирается мечтать дальше, переложил сверток из одной руки в другую.
– Куда ни глянь – везде все новое, – сказал Граббери. – Старого-то скоро и вовсе нигде не будет. И домов старых не будет. И улиц старых не будет. А трамвая уже и нет.
– Оно конечно, – вздохнувши вслед за ним, сказал я. – Ведь с автобусами оно уже вроде бы не то, верно? – Один хороший толчок, и он покатится кубарем вниз, так что от него и костей потом не соберешь, подумал я.
– И у нас по всему городу ездила конка, а до конки мы и вовсе пешком ходили. Теперь не то. Теперь и конки нет, и трамвая нет, и старых фабрик нет. Да и языка нашего старого тоже скоро не будет, – спокойно сказал Граббери. И тут вдруг мне стало ясно: он же прекрасно знает, что в разговорах с ним я только подделывался под его речь, а со своими приятелями разговаривал совсем не так. И еще я подумал, что он наверняка узнал меня, как только подошел. Ну вот, и чтобы он не сказал мне того, что, может быть, собирался сказать, я поспешно заговорил сам, с тоской посматривая на Страхтонскую пустошь:
– Прогресс, он вроде бы нам, конечно, не повредит, да надо бы, чтоб он шел у нас по-йоркширски, прогресс-то. – Я попытался построить свою речь так, чтобы у меня была возможность тут же заговорить по-обычному. Показав кивком головы на полицейский участок, я приычно затараторил: – Черно-сатанинские скопища наших старых фабрик меня не пугают, это часть нашего исторического ландшафта. Но когда на нашей земле вырастают, словно мрачные мухоморы, черно-сатанинские кафе, черно-сатанинские жилые кварталы и черно-сатанинские полицейские участки… – Тут я осекся, потому что мне никогда раньше не приходило в голову закончить эту мысль. Я покосился на Граббери, но он думал о чем-то своем, вперившись невидящим взглядом в распростертую перед нами пустошь.
– …Это совсем другое дело, – нескладно заключил я. Граббери молчал, и я поневоле заговорил снова, торопливо припоминая фразы, которыми громил в Амброзии Парня с холмов: – Но все же мы должны помнить, что речь идет не о чьей-нибудь слепой вере, а о реальной судьбе реального графства. Нам…
Тут я опять замолчал. У Граббери был вид старика, целиком погруженного в свои думы – если старики способны думать, – он явно не слышал ни единого моего слова. Порывом ветра взвихрило пыль у наших ног. Я опять собрался заговорить, вспомнив еще одну свою фразу о прогессе, но Граббери, все с тем же застывшим лицом, перебил меня:
– А это у тебя, стал'быть, календари?
Пошатнувшись, я чуть не сверзился с крутого холма на пустошь. Потом глянул на Граббери, надеясь посмеяться вместе с ним его дурацкой шутке – дескать, нам, остроумным парням, и повеселиться не грех, – но лицо у него было каменное.
– Это… оно конечно… это вы ловко меня поддели, господин советник, – растерянно пробормотал я.
– Не знаю, парень, кто тут кого поддел, – сказал Граббери. – Крабрак, стал'быть, рассказывает мне в телефон про это дело, а меня, знаешь, как обухом по голове. Ведь у этого парня соображения-то должно быть поболе, думаю. По его-то доле, чтоб долевлечь подоле. – Он как бы рассуждал сам с собой, вроде йоркширца-дворецкого в комедии, когда тот говорит что-нибудь понятное йоркширской публике в зале, а его хозяин-лондонец на сцене ничего не понимает. Он очень внимательно, как мне казалось, разглядывал мой сверток, и я со страхом подумал, что мудрые старики, может быть, в самом деле встречаются и что он такой мудрый старик и есть. Как тут было выкручиваться? Даже если он узнал во мне одного из трех работающих у него парней, ему все равно не понять, что я именно Сайрус. Мне пришло в голову назваться Артуром и сказать, что он нас перепутал.
Но я ничего не сказал.
– Так ты, стал'быть, трогаешься в Лондон? – заинтересованно спросил Граббери, как будто история с календарями сама собой вдруг уладилась к полному его удовольствию.
– Да меня уже пудыдобит от Страхтона, – с внезапно проснувшейся надеждой проговорил я и вспомнил, что это слово знает, кроме меня, только Артур: мы сами его придумали.
– Это как же так? – спросил Граббери.
– У меня все внутри задрохло и отклямчило, – объяснил я, забыв от страха, что эти два слова – тоже наше с Артуром изобретение.
– Ага. – Старик потыкал землю тростью и сказал еще раз: – Ага. – Я просто не представлял себе, о чем он сейчас думает. Ему, конечно, обязательно надо было объяснить, что я хотел сказать, но в голове у меня не находилось решительно никаких объяснений – ну никаких!
– И что ж мне с тобой, парень, делать? – раздумчиво протянул Граббери.
– Это вы, стал'быть, про что, господин советник? – суетливо спросил я.
Он остро глянул на меня, и я вдруг впервые ясно осознал, что никакой он не маразматик. Сердце у меня опять дало сбой.
– А ты, стал'быть, надо мной надсмехаешься, – сказал старик.
– Да что вы, господин советник, – мучительно побагровев, пробормотал я. Мне было стыдно и пакостно.
– Ты бы уж, стал'быть, говорил, как тебя мать с отцом в школе выучили, оно бы лучше было. Мы, конечно, необразованные, нам всего самим пришлось достигать, а посмешище над нами учинять все одно нехорошо. – Он разговаривал со мной осуждающе, но как-то очень мудро и по-доброму. Мне было до смерти стыдно.
– Ну да ладно, парень, будет с тебя, чего там особенно рассусоливать, мы ведь это все в конторе и так и эдак уже обговорили. И Крабрак думает, что мне бы надо с твоим отцом про тебя потолковать. Как по- твоему-то – надо?
– Не знаю, господин советник, – понурившись, промямлил я. Мне, конечно, очень хотелось попросить его, чтоб он не жаловался на меня отцу, но как-нибудь без унижения, без мольбы.
– Ладно, парень, очень-то не горюй, все еще, глядишь, обойдется, – утешил меня старик.
Я посмотрел на него со сконфуженной, благодарной полуулыбкой.
– Ну вот, так-то лучше, парень. Все еще, глядишь, обойдется, – повторил он. – Надо обмозговать, как тут быть. Я, брат, обмозгую. А покуда не горюй. – Он взял меня за руку. Я почему-то уже не чувствовал никакой неловкости. Мне даже удалось посмотреть ему прямо в глаза. – Так что не горюй, парень. Ты ведь еще молодой. Тебе еще жить да жить. Только надо посерьезней. Думать надо, парень.
Он отпустил мою руку. В его словах прозвучало что-то очень веское, только вот не понял я – что. Он засовывал свой громадный носовой платок в карман пальто, собираясь уходить. А мне хотелось, чтобы он остался. Нет, бояться я уже не боялся. Мне хотелось, чтобы он дал мне какой-нибудь мудрый, годный на все случаи жизни совет.
– С бабушкой у меня плохо, – неожиданно для себя брякнул я. Но он, видимо, не услышал.
– А я, знаешь, рад, парень, что мы потолковали, – невпопад отозвался он и заковылял вниз по склону холма, выбирая самый пологий спуск и как бы нащупывая себе путь блестящей на солнце тростью. Немного спустившись, он с трудом обернулся и добавил: – Так что ты думай, парень. А бояться не бойся.
Я глядел ему вслед, и до меня постепенно доходило, что мне в первый раз захотелось перед кем-то исповедаться и что ему я, может быть, смог бы все объяснить, все-все. Я едва удержался, чтобы не окликнуть его.
Я стоял на склоне, пока он не спустился вниз, к полосе чахлой травы, росшей по краю пустоши. Мне хотелось подольше сохранить в душе то, что я сейчас чувствовал. А чувствовал я покой и грусть. Страх не возвращался. Повернувшись, я зашагал вверх по крутой каменистой тропе, петляющей между огородными участками, к вересковым зарослям; и даже присыпая торфянистой землей могилку с календарями, я по-
