Зиле проводил Зийну Квелде на новую постановку какой-то старой пьесы. Это была последняя репетиция в сезоне.
Он сидел за кулисами и смотрел на сцену.
Зал был почти пуст. Только какой-то капельдинер или гардеробщик время от времени просовывал голову в дверь.
К Зиле подошли один из актеров, игравший обычно героев, стройный, сухощавый брюнет, и первый любовник, юркий и улыбчивый.
— Вы часто нас навещаете, — сказал герой. — Не думаете ли в следующем сезоне стать нашим заведующим репертуаром?
— Почему вы так… Нет, не думаю.
— А хорошо было бы, — улыбнулся любовник. — Мы бы могли работать совсем иначе, будь у нас литературно более образованный репертуарный руководитель.
— Который к тому же и сам драматург, — добавил герой.
— Я думал об этом. Мне кажется, что вы заблуждаетесь. Хороший драматург еще не хороший заведующий репертуарной частью. Сценическая техника мне еще во многом незнакома. Потому-то я сейчас и стараюсь с нею как-то ознакомиться.
— И это необходимо. Вся беда в том, что наши драматурги не знают сцены и не считаются с тем, что возможно и что нет. Что в литературном воображении, за письменным столом, кажется впечатляющим, на сцене порой никак не звучит.
— Они иногда такое сочиняют, что на сцене и не поставишь.
— Ну, по-моему, нет такого, чего нельзя было поставить. Если бы драматург все время ограничивал свое воображение возможностями сегодняшней сцены, то был бы невозможен прогресс искусства. А ведь сцена должна все время развиваться, должна стараться усвоить и передать все, что дает драматургическое воображение.
— Только не надо этому воображению уноситься за облака. А вообще о сцене нам спорить нечего, тут вы в чем-то правы. Но с постановочными и актерскими возможностями поэты должны побольше считаться. Они часто пишут такие роли, где сам гений спасует. Есть роли, за которые, мы так сказать, деремся. А есть такие, которые никто не хочет брать.
— В этом отношении, наверное, Блауман[2] надолго останется непревзойденным мастером.
— Если я вас правильно понял, драматург должен писать роли для уже знакомых ему определенных актеров. Так именно делал Блауман. Могу представить, что актеру это очень удобно. Надо только тряхнуть нажитым опытом или уж, на крайний случай, позаботиться о новых, не очень затасканных эффектах. А вот идет ли это на пользу всему драматургическому искусству, это весьма сомнительно.
— Но ведь и вы частично пишете для определенных актеров.
Герой согласно покивал головой.
— Например, в своей последней пьесе.
— Вы имеете в виду Зийну Квелде? Но многие из ваших коллег хотели меня убедить, что эта роль больше подходит Милде Звайгзне. С драматургическим воображением дело обстоит так. К собственному видению невольно примешивается и впечатление от уже виденного на сцене, что-то комбинируется и взаимно преображается. Но копировать, — воображение не копирует и не может, — потому что оно самостоятельный творец, а не натуралистический переимщик. Известное духовное родство и психологический контакт между поэтом и артистом необходим. Только так идейная и художественная проблема театральной игры и может найти живое, пластическое разрешение. Потому что артисты они оба: и поэт и актер. Сценический образ — это общность духа и души обоих. Поэтому он так сложен и так редко достигает совершенства.
— И вы думаете, что у Зийны Квелде и с проблемой и с душой все в порядке?..
Герой и любовник переглянулись поверх головы Зиле.
— Да, — серьезно произнес герой, — теперь-то она уже присмирела и урезонилась. Первый молодой задор спал.
— Такой жизни долго никто не выдерживает, — многозначительно добавил любовник.
Кровь вдруг ударила Зиле в голову.
— Какой жизни? Что вы хотите сказать?
Любовник слегка опешил.
— Ничего особенного. Я не говорю, что она хуже других.
Герой с высоты насмешливо посмотрел на сидящего.
— Но и не лучше. Сцена не терпит ни ангелов, ни дьяволов. Те, кто их изображает, в жизни меньше всего ангелы или дьяволы. И Зийна Квелде не из той и не из другой категории. Заурядная актриса с хорошими и с плохими качествами.
Зиле вскочил.
— Почему вы мне рассказываете о Зийне Квелде? Я вас об этом просил?
— Ну-ну, не кипятитесь! Мы же ничего дурного не сказали. Она хороший товарищ и способная актриса. Только смешно, когда взрослые люди и выдающиеся художники порою ведут себя, как зеленые гимназисты. Идеализируют то, где идеализировать-то нечего, и только компрометируют себя в глазах общества.
— Прошу прощения, господа актеры. Я весьма признателен за вашу заботу. Но позвольте мне самому заботиться о своей репутации. До сих пор я как-то обходился без вашей любезной помощи, обойдусь и впредь.
Он повернулся к актерам спиной и уставился в просвет между декорациями.
Разговор их был таким громким, что работа на сцене на миг прекратилась. Зийна Квелде вопросительно оглянулась. И в этом взгляде была какая-то догадка, что говорят о ней.
По дороге домой Зиле был необычно молчалив.
Зийна, напротив, очевидно в предвкушении близящегося отпуска, вела себя, как озорная школьница.
— Мой поэт что-то сегодня угрюм, — рассмеялась она. — Позволительно узнать причины?
Он не ответил прямо на вопрос.
— У вас есть среди коллег враги?
— Вра-ги? Не замечала. У нашей дружбы и вражды всегда есть, нечто от знакомых ролей. Быстро возникает и быстро проходит. Но мы со всем этим управляемся довольно хорошо.
— Скажите… Не знаю, как бы это выразить… Я не слишком часто нахожусь с вами? Вам так не кажется?
Она со смехом покачала головой и, по своему обыкновению, лукаво посмотрела на Зиле.
— Это еще что? Побаиваетесь за свою репутацию?
— Нет, за вашу.
— Что это значит? Говорите яснее.
— Кое-кто из ваших коллег счел сегодня нужным дать мне понять, что мы слишком уж близкие друзья. Начали мне открывать ваше прошлое…
Она резко передернулась и прервала его:
— Какое им дело… и вам… до этого!
— Мне — абсолютно никакого. Я не допытывался. Я только передаю вам.
— А почему передаете? Мне никакие рекомендации не требуются. И никакого заступничества я не потерплю. И никаких наставлений не приму!
Зиле постарался успокоить ее.
— Этого вам и не надо делать… Если я упомянул об этом, то только потому… Я думал, что, может быть, я действительно слишком навязчив. Я же не знаю, как вы на это смотрите.
— Кто встречается со мной, должен знать, как я на это смотрю. Я свободна и независима, и схожусь с тем, кто мне нравится. Если кому-то хочется шпионить и сплетничать — пусть. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Если кто-то думает, что я его компрометирую — извольте. Улица достаточно широка. На той стороне еще есть место.
