Тяжкая горечь, словно мокрый песок, оседает на сердце. Вот тебе и народ, хваленое освободительное движение… А он ехал с твердой решимостью примкнуть к общему делу, к борьбе. Не раз чувствовал он себя одиноким, но таким оскорбленным и униженным — еще никогда. Никому нет дела до него. Его интеллектуальную, творческую личность никто здесь и в грош не ставит. Он лишний и там, в городе, и здесь, среди своих. Будто странник какой-то, случайный пришелец. Хуже: словно недруг!
Горечь сжимает горло. Хочется плакать. И он заплакал бы, если б не устыдился самого себя.
Однако куда он идет? Назад по большаку. Мимо корчмы… В гору… Куда?.. Не может припомнить… Но по инерции продолжает идти.
Ни о чем не думая, не выбирая дороги, сворачивает на заброшенный обледенелый проселок. Ноги скользят, приходится ступать очень осторожно. Даже это не нарушает его оцепенения. Ян держится обочины, поросшей метлицей и слегка припорошенной снежком. Поскользнувшись, падает и, сидя на земле, чувствует, что устал, ужасно устал. И какой он беспомощный, бесконечно униженный и оскорбленный.
Позабыто все, что он когда-то совершил. Тогда все еще было объято непробудным сном. И ни у кого не было смелости даже шепотом произнести то, что говорил он громогласно. Чья заслуга в том, что нынче сотни и тысячи встают на борьбу за освобождение угнетенного народа? А еще говорят, что они не забывают своих борцов… Даже сегодняшняя его речь не в силах была напомнить, восстановить в их памяти былые его заслуги. Забыт, хуже, чем забыт. Отвержен, выброшен темной ночью в канаву. Как изношенный башмак… А все потому, что он сам потянулся к той лучшей жизни, которую сулил другим. Будь ты в рубище, босой, голодный, без семьи и собственного угла — ты был бы самым желанным…
Только поравнявшись с дуплистым ясенем, Ян наконец начинает соображать, куда он идет. К Зиле. Ведь Андрей Зиле председатель местной организации, он тут — высшая власть. Это тайна! Все движение, а особенно его руководство пока что законспирированы. Однако тайны здесь известны всем, а конспирация не более чем забава, вздор. Андрей Зиле — единственный человек, который в силах помочь. Ян не сомневается — он поможет…
Низенькие постройки с заснеженными соломенными крышами притулились у склона. На дороге валяется вмерзшая в землю борона. Во дворе розвальни с поднятыми оглоблями. За домом торчат десять кривых яблонь, растрепанных и обломанных ветром. Бедность или запустение, а может быть, и то и другое.
Наружная дверь на засове. Ян долго стучит, пока кто-то сердито откликается. Ян называет себя и объясняет, зачем он пришел. Все напрасно!.. Зиле не возвращался. Разве он сидит дома… Кто знает, где он этой ночью шатается. Может, в доме общественного собрания — там у них вечно сходки. А может быть, в Подниеках…
Возле подниековского сада мимо Яна проезжает целый обоз. Крестьяне волости везут из господского леса дрова. Наживаются… Лес чужой, Яну не жалко. А все-таки он стороной обходит обоз. Грабеж остается грабежом. Такое самоуправство не имеет ничего общего ни с революцией, ни с социализмом. Он в принципе против этого.
В доме Подниека все двери на запоре, ставни наглухо заперты. Но здесь он свой человек, ему знаком каждый закоулок… Ян отдирает примерзшую к земле калитку и со стороны сада подходит к окну. Да — внутри свет. Если внимательно прислушаться, можно разобрать голоса. Их несколько. И как будто знакомые. Там ли Зиле — узнать невозможно. Стучит раз, другой. Кажется, кто-то приглашает войти. Дверь широко распахивается. В темных сенях не видно, кто ему открыл, но Ян здесь не впервые. Ничего не задев и не опрокинув, подходит он к прикрытой двери, сквозь которую пробивается свет. И отворяет ее.
Мартынь и Подниек. Мартынь, в рубашке и жилете, сидит за столом, упираясь руками в колени. Подниек уселся на кровати — он в валенках, вязаной фуфайке и пиджаке; шея его обмотана шерстяным шарфом. Видать, совсем недавно домой вернулся. Подниек такой же, как прежде. Щеки неестественно румяны, нос сизый и распухший, борода всклокочена. Размеренно и равнодушно говорит он о чем-то. Затем на секунду умолкает и здоровается с Яном. Ян сначала и не пытается вслушаться в разговор. Его больше всего интересует, кто же, собственно, открыл ему дверь.
Зетыня… Трудно узнать ее в этой пожилой, неуклюжей, рябой женщине. В огромных валенках медленно шлепает она по комнате, затем усаживается на кровать рядом с мужем… От прошлого остались только пышные каштановые волосы да манящие глаза с поволокой. На лице ее Ян не видит ни удивления, ни замешательства. То ли это нарочитое равнодушие, то ли время и жизнь в самом деле стерли все, что когда-то было? Решить сразу не под силу… Она вмешивается в спор мужчин и поворачивается к Яну спиной.
— Я не против народа — нет. Говорят, я защищал интересы хозяев… Где и как? Разве кто-нибудь на сходке мог назвать хоть один факт? Скажи сам, была ли хоть одна жалоба, стоящая внимания? «Защищал интересы хозяев…» Пустая болтовня. Стыдно, что серьезные люди слушают такую чепуху!
— Напрасно руководители придают этому значение. Им бы следовало быть рассудительнее бешеной толпы…
Ян вслушивается — говорит Зетыня. Голос чужой, потускневший, кажется охрипший.
— Может быть, и так, — отвечает Мартынь Подниеку, не обращая внимания на Зетыню. — Здесь не имеют значения факты и обоснованные жалобы. Ты не пользуешься симпатией и доверием народа — это главное. Против их воли оставаться во главе волости — подумай сам, — особенно теперь, когда все получили право голоса.
— Я не признаю такого права! — раздраженно кричит Подниек, и сизый нос его багровеет еще больше.
— Кто дал им такое право? — негодует Зетыня.
— Они сами взяли его, — с улыбкой отвечает Мартынь. — Дорогие мои, я вижу, что вы все еще не понимаете, в какое время вы живете. Теперь не существует других прав, кроме тех, которые установил революционный народ. Наш долг — подчиняться воле народа.
Зетыня пропускает мимо ушей последнюю фразу Мартыня. Но то, что он говорил раньше, не дает ей покоя.
— Соберутся в кучу и орут. Революционный народ… — произносит она с презрением и злостью.
Подниека задело совсем другое.
— Подчиняться мальчишкам и бабам! Хотя бы и тем двум бабам из распорядительного комитета. Не буду! Пусть Гайлен под их дудку пляшет. А я не стану! Ни за что!
— Никто ведь не заставляет тебя плясать под их дудку. Гайлена выбрали председателем распорядительного комитета. Ты только завтра же должен сдать ему книги, ключи и кассу…
— Ага — кассу! Этого они только и ждут! — набрасывается Зетыня. — А ты не отдавай! Я говорю тебе, не отдавай!
— И не отдам! — Подниек хорохорится, но голос не подчиняется ему и звучит глухо. В нем слышатся обида и слезы. — Отдай им кассу — в один день растрясут! А кому отвечать потом? Мне? Так вот, говорю тебе и каждому скажу. Добром я ключей из рук не выпущу.
Мартынь пожимает плечами.
— Тогда их у тебя отберут силой. Только не обижайся потом, если выйдут неприятности. Разгневанный народ действует без перчаток. — Мартынь замечает, что Ян до сих пор не присел и беспокойно озирается. — Ты ищешь кого-нибудь? Тебе что нужно?
— Зиле…
— Зиле в Гайленах. — Он встает и надевает пиджак.
Зетыня не успела выложить все, что у нее накипело на душе.
— Он законно назначенный волостной старшина, и он будет за все в ответе. Всякие там бродяги приходят и уходят, а нам оставаться. Пусть только попробуют хоть пальцем его тронуть. Я вместе с ним поеду в волость… Хочу посмотреть, кто посмеет…
Мартынь еще раз пожимает плечами и выходит вместе с братом.
— Тебе нужен Зиле, чтобы выручить Мейера? — спрашивает он, когда Ян сворачивает в сторону Гайленов.
— Значит, тебе уже известно? Может, его увели с твоего согласия, по твоему распоряжению?
— Не все ли равно? С моего согласия или без него…
— Мне — нет… Скажи, как ты, как ты мог это допустить?
