трав. Здоровье и болезнь — все от господа. Оно так… А все же через день гоняет Цериниете в аптеку за микстурами и порошками.
Выждав, пока порошок осядет, куда ему положено, Робежниек снимает с плиты горячий накрытый горшок. Наливает из него в кружку, дует и, морщась, пьет. Выпивает три кружки, потом долго протирает глаза. Мерзкая горечь остается во рту от настоя всевозможных кореньев и трав. Отыскав кусочек сахару, кладет в рот и посасывает.
Потом спохватывается, что пора ехать. Сопя, сплевывает горькую слюну и натягивает заскорузлый полушубок. Вполголоса чертыхаясь, впрягает он в сани лохматую лошаденку, колотит ее по спине дугой и пинает ногой в брюхо. Воз наложен еще с утра. Три снопа ржаной соломы, мерка ржи, мерка ячменя, два штофа бобов. Подать пастору…
Лошаденка тащится раскорякой, будто ползет. Задние ноги с лета не подкованы. Копыта отросли, ломаются, как у коровы. И передние подковы совсем стерлись. На обледенелой дороге скользко. О каждый бугорок спотыкается. Бормоча ругательства, Робежниек узловатым кнутовищем стегает лошаденку по опухшим суставам. Хлещет по крупу, по оглоблям, но та все равно не бежит.
Обогнув общественный амбар, Робежниек с перепугу останавливается. Волостное правление окружено огромной толпой. Сквозь окна видать, что внутри полно. А те, кто остался на улице, вытягивают шеи, поднимаются на цыпочки, чтобы поглядеть, что там делается. Цепляясь друг за дружку, люди пытаются протиснуться в дверь, но откатываются обратно, топчут низенькую сирень и, опрокинув зеленую ограду, загораживают дорогу. Порой шум снаружи на минуту стихает, тогда из дома доносится громкий говор и споры. А когда толпа вновь приходит в возбуждение, люди в окнах кажутся странно неподвижными и безмолвными. Те, кто поближе к дверям и окнам, все время пробиваются вперед, а стоящие позади вдруг замечают несуразного ездока. Слышатся смех и возгласы. Подростки потешаются над тощей лохматой лошаденкой. Взрослых же интересует поклажа, и они ощупывают солому и мешочки.
— Что-то папаши Робежниека не видать на сходках! — подтрунивает кто-то.
— Заворачивай, заворачивай, пусть послушает! — настаивает другой.
Несколько рук хватают лошадь Робежниека под уздцы и отодвигают сани в сторону. Старик сидит, втянув голову в воротник полушубка, будто опасаясь удара. Потом соображает, что над ним просто смеются и ему ничто не угрожает. Что верно, то верно — митингов этих он отродясь не видывал. Пугливо, исподлобья рассматривает толпу, силясь хоть что-нибудь понять во всей этой кутерьме. Но взгляд рассеянно блуждает, а в ушах стоит неясный, сплошной гул.
Люди на крыльце вдруг зашевелились, отпрянули от входа, ноги сами подались назад, уступая кому-то дорогу. Даже те, которые находились в доме, обернулись и глядят в окно, прильнув к стеклам.
В дверях появляется Зетыня Подниек, раскрасневшаяся, со сверкающими глазами, возбужденная и решительная. Следом за ней идет Подниек — в расстегнутой шубе, с развязавшимся шарфом, тоже разгневанный, но и напуганный. Зетыня, словно настороженный конь, вскидывает голову то в одну, то в другую сторону и что-то кричит. Видно только, как она раскрывает рот, но слов не слыхать. При их появлении галдеж усиливается. Их пропускают, но со всех сторон провожают враждебными криками. Кто-то в толпе размахивает кулаками. Все инстинктивно подаются в сторону вслед за ними.
Зетыня сердито отвязывает коня, плечом отодвигает повозку и с силой натягивает вожжи. Подниек так взволнован, что все время застегивает пуговицы на шубе и никак не может попасть в петли. Зетыня помогает ему сесть в повозку. Затем чуть приподнимается, бросает злобный взгляд в толпу, словно камень в разъяренную стаю волков. Конь рвется вперед, и в толпе поднимается такой гам, что ничего уже не разобрать. Брань летит им вслед — мальчишки свистят и улюлюкают. Выбравшись из толпы, Зетыня с такой силой дергает за вожжи, что конь становится на дыбы. Она оборачивается. Лицо ее стало темно-красным. Даже белки глаз налились кровью. Рот кривится не то от подступивших к горлу слез, не то от желания крепко выругаться. Не может произнести ни звука, только поднимает кулак и изо всех сил ударяет по кожаному фартуку. Перепуганный конь подхватывает и несется вскачь. Толпа гикает и хохочет.
Тем временем старый Робежниек поворачивает и свою лошадь — сначала потихоньку, осторожно. Потом начинает сердито дергать и стегать ее сучковатым можжевеловым кнутовищем. Спрятав голову в воротник, будто все еще ожидая нападения, он отъезжает в сторону. И, только перебравшись на другую сторону оврага, с облегчением сплевывает.
В пасторской усадьбе все окна заперты. Пастора нет. Робежниек слышал об этом, но какое ему дело. Он выполняет свой долг. Остановив лошадь возле занесенной снегом клети, подходит к кучерскому домику и начинает покашливать.
На крыльцо выходит кучер в вязаной фуфайке и жилете, в войлочных сапогах; он чего-то ждет. Лицо его и осанка будто сохраняют какую-то долю важности и самомнения удравшего пастора. Робежниек, здороваясь, касается рукой шапки.
— Доброе утро, Робежниек! — любезно отвечает кучер. — Что скажете? — Увидев поклажу в санях, он сразу смекает, в чем дело. — Ага, вы с этим… Хорошо, хорошо. Каждый должен выполнять свои обязанности. Подъезжайте сюда.
На крыльцо выходит и жена кучера. Оба они вносят в дом поклажу Робежниека и возвращают ему пустые мешочки.
— Берите и солому, — говорит Робежниек.
— Солома нам не нужна, — отвечает кучер.
— Правда, правда, — поддакивает его жена. — Этого добра у нас хватает.
Робежниеку ничего не остается, как везти солому обратно.
Он решил не возвращаться по той же дороге. Лучше сделать круг верст в десять, чем еще раз попасть в толчею. Выбравшись на большак, старик недолго раздумывает, затем сворачивает в сторону. Доедет до усадьбы Тылты, оттуда лесом доберется к дому.
Подул ветер. Начинает идти снег. Робежниек поднимает воротник и поворачивается спиной к ветру.
Постепенно вьюга усиливается, и снег валит уже большими хлопьями. Вихрь навивает вокруг кустов белые пряди. Дальние рощи порою исчезают, словно за пушистым покрывалом. Пусть валит снег. Скоро рождество, а зимнего пути еще нет и в помине. После праздников нужно возить дрова — еще летом куплены. Дома один хворост остался. Шипит, а гореть не хочет без сухой растопки. Лиена каждый день ворчит и тайком таскает колья из поваленной ветром изгороди… Растеряха проклятущая!
Старик задумывается о хозяйстве и о своих болезнях. Опять в левом боку колет. Всю прошлую ночь кололо и опять колет. Уже две недели, как пьет отвар из сушеных березовых листьев и белого мха, но не помогает. Придется испробовать средство, которое ему как-то раз посоветовали. Прошлогодние еловые побеги и можжевеловые ягоды… Вернулась ли Лиена? Вскипел ли на плите чайник? Вряд ли! Его вновь охватывает тревога и злоба при воспоминании о всех сборищах, суетне и безбожных речах.
— Сто-оп, старик!
Четверо молодых людей окружают сани.
— Куда путь держишь, папаша?.. Подвези нас.
Робежниек боится этих чужих людей. Боится и сердится, — у него предчувствие, что добром это не кончится.
— Смилуйтесь, господа. Небось сами видите, какая у меня лошаденка.
— Ничего не поделаешь, папаша… — Они уже собираются садиться.
— Ну, что вы… Лошадь у меня совсем не подкована. Порожняком — и то трудно. Вон в усадьбе Тылты… Пара вороных, не удержишь. И повозки…
— Ничего не поделаешь. Да вы не бойтесь. Тут недалеко. До дзильнской корчмы и обратно. Мы заплатим.
Обещание заплатить смягчает немного старика. Все же как-то боязно. Едва притулившись на передке, он сердито стегает лошаденку.
Временами пытается прислушаться к разговору этих людей. Но говорят они мало и так, что старик все равно ничего не понимает. Тогда он перестает обращать на них внимание, только понукает лошадь и загадывает: далеко ли еще…
