сынок из озолского имения. В вагоне так натоплено, что дух захватывает, когда входишь. Чугунная печка снизу раскалена, а солдат все подбрасывает дрова и, когда больше уже не лезет, захлопывает дверцу. Тускло горит оплывший огарок свечи, прилепленный на кончике стола.
Барон пошел в другой конец вагона — к охране. Когда Ян здоровается и называет себя, офицер, перегнувшись через стол, не то в шутку, не то всерьез, кричит:
— Герр барон Вольф! Пожалуйста! Поглядите, тот ли это, за кого он себя выдает! Вы как сказали? Как вас зовут?
Яну приходится повторить все сначала. Бароненок нагло и пристально разглядывает его, как некий неодушевленный предмет, и, очевидно, не узнает. Ян вынужден предъявить документы. Офицер с бароном сличают его паспорт с какой-то бумажкой на столике. Переспрашивают, действительно ли его зовут Яном, а не Мартынем. И когда это наконец выяснено, пытаются дознаться, где теперь находится Мартынь Робежниек и когда его можно застать дома. Яну не хотелось бы рассказывать, но приходится отвечать на настойчивые расспросы. Он лжет, юлит, увертывается и в то же время понимает, что это навлекает на него подозрение. В водовороте лжи, страха и унижения его внезапно осеняет догадка: а вдруг и он сам в этом списке… И его уже не выпустят отсюда… Разве для подозрений и даже для ареста недостаточно того, что он брат Мартыня Робежниека. Мурашки пробегают по спине. С ума он спятил, что ли, когда шел сюда? Зачем его принесло? Зачем было лезть на рожон?
Чтобы освободиться от невидимой петли, он, захлебываясь, начинает рассказ о своем. На него напали — самым наглым образом, в собственном доме, средь бела дня. За что — он понятия не имеет. Наверное, из-за его политических убеждений. Ему и раньше мешали заниматься в школе. Силой выгнали из класса, когда он отказался подчиняться требованиям революционеров и продолжал придерживаться законных постановлений. Кто же были эти люди? Ян в растерянности умолкает… Чужие, все чужие — из местных никого, — бормочет он. Описать их он может. Один такой коренастый с большими светлыми усами… Другой бритый, в очках… У него разыгрывается воображение, и он безудержно фантазирует, следя, однако, за тем, чтобы не запутаться и не наговорить лишнего. Офицер с бароном отмечают что-то в своих записных книжках… Да! А вот того, кто напал на него сегодня, он хорошо знает. Видел его и при аресте управляющего имением. А другой? Нет — другого он не узнал. Где теперь Мейер? И этого он не знает… А Витола, пожалуй, можно поймать вечером в школьной прачечной. У него, кажется, какая-то интрижка или связь со служанкой Мейеров…
Покраснев, он исподлобья смотрит на допрашивающих. Те сидят, покуривают, переговариваются вполголоса, смеются. И не спешат, совсем не спешат! А Ян Робежниек стоит как на иголках, его занимает одна мысль: скорее бы отпустили. Черт дернул его прийти сюда… Теперь вот стой с шапкой в руках, точно преступник на допросе или мальчишка, и отвечай на бесконечные вопросы о революционном движении в волости и в окрестностях…
— Черт подери! — Барон вскакивает и ударяет кулаком по столу. — Вы на самом деле дурак или только притворяетесь? Учитель — и не понимаете!
— Есть две категории латышских учителей, — спокойно рассуждает офицер, прикуривая новую папироску от только что докуренной. — Революционеры и дураки. Дураки и революционеры.
— Иногда обе разновидности встречаются в одном лице, — иронизирует барон.
— Случается, случается, герр барон Вольф!
Оба смеются. Ян то краснеет, то бледнеет.
— Пройдите сюда! — Офицер ведет его в другой конец вагона. Там в темноте сидят помощник начальника станции, стрелочник и еще несколько незнакомых ему людей. Там же на скамье лежит тело, покрытое грязной попоной.
Офицер отдергивает попону и чиркает спичкой.
— Узнаете?
В тусклом, колеблющемся свете Ян видит ужасное, изуродованное лицо с двумя носами и четырьмя губами. Оскаленные белые зубы как будто насмехаются… Ян инстинктивно закрывает глаза и прислоняется к стенке вагона.
— Кажется… мне кажется… я его видел. Один из тех, кто приходил арестовывать Мейера? Вимба…
— Ага. Андрей Вимба?
С другого конца в вагон вваливается толпа. Драгуны вталкивают трех арестованных. Крестьянина средних лет, в новых высоких сапогах, с белым платком на шее, его беременную, на сносях, жену и хрупкую темноглазую девушку в легкой осенней жакетке. Идя последней, она локтями отбивается от драгун, которые зубоскалят и всячески пристают к ней.
Барон со свечой в руке подходит к столу.
— Вот она, эта банда, — докладывает он офицеру и тычет пламя свечи в лицо каждому из арестованных. — А-а, это та… — Он подносит свечу все ближе и ближе, к самым глазам девушки, и та резко откидывает голову, но подталкиваемая сзади драгунами, снова подается вперед.
— Как тебя звать? — кричит офицер.
— Анна Штейнберг, — тихо, но твердо произносит она.
— Андрея Вимбу знаешь?
— Он мой жених.
— Ага! Твой любовник?
— Мой жених! — отвечает она по-русски, правильно и отчетливо, глядя офицеру прямо в глаза.
Драгуны за ее спиной отпускают похабные шуточки и сами хохочут.
Барон подносит свечу к голове мертвеца.
— Это твой?
Крестьянин зажмуривает глаза, будто от яркого света. Лицо его сводит судорогой. Жена, побледнев как полотно, валится, ударяясь о стенку вагона и хватая ртом воздух. Только девушка стоит, как стояла, и смотрит на изуродованное лицо. Обеими руками ухватилась она за пуговку жакета — пуговка обрывается и катится под скамью. Потом девушка переводит взгляд на барона, но он, делая вид, что возится со свечой, отворачивается. Офицер, выпятив грудь, вызывающе, презрительно усмехается. Однако нарочитая, издевательская улыбка тут же невольно гаснет, и руки начинают нервно елозить по туго натянутым рейтузам.
— Убийцы… — произносит девушка обычным, сдержанным тоном.
Офицер не сразу находит, что ответить. Руки его начинают дергаться и сжимаются в кулаки. На щеках выступают красные пятна.
— Что! Что ты сказала?
— Убийцы! — тихо повторяет девушка.
Не в силах сдержать себя, офицер с поднятыми кулаками кидается к ней. Топает ногами так, что шпоры звенят.
— Молчать! Молчать! Разбойничья потаскуха! Сука проклятая!.. Двиньте-ка ее по морде! Бейте.
Бароненок тоже топает ногами и вопит. Драгуны, словно нехотя, дают ей несколько тычков. Видно, присутствие посторонних людей немного сдерживает их.
— Убийцы… — повторяет девушка в третий раз. Тело ее как будто стало совсем нечувствительно к здоровенным кулакам. Инстинктивно забившись в угол, она не сводит глаз с офицера. Тот нервно хватает записную книжку и карандаш, но писать не может.
— Вышвырните ее вон. Пусть торчит на дворе, пока я допрошу этих скотов!
Девушку тащат по узкому проходу к двери, толкают, колотят кулаками; стучат приклады, звенят шпоры. В воздухе виснет циничная брань. Но мученица не издает ни звука.
— Ступайте сюда! — Топая ногами и вопя, барон толкает Вимбу с женой к столику, за которым уселся офицер. — Проклятые свиньи!
Ян держится позади, переминаясь с ноги на ногу. Не знает, можно ли ему идти или нужно остаться.
— Это твой сын? — кричит офицер, обращаясь к Вимбе.
