Лохмотьями торчат носки и портянки, перепачканные конским навозом. На голых ступнях кое-где проступают иссиня-черные пятна. Ноги как два грязных комка тряпок, мяса и крови, вокруг которых растекаются красные лужицы. Руки синие, вспухшие, с черными полосами от веревок. Шапка потеряна невесть где. Редкие седые волосы прилипли к потному лбу. От затылка до правого глаза, наискосок, тянется кровоточащая рана. Медленно стекают вниз кроваво-грязные капли, они виснут, слегка покачиваясь, на длинных седых ресницах, потом скатываются на подбородок и оттуда на заснеженный рукав. Белок глаза заволокло красной слизью, и темный зрачок тускло поблескивает, словно сквозь алую кисею… Другой, целый глаз хоть и слезится, но все же силится что-нибудь разглядеть. По нему видно, что старый Робежниек еще чувствует и слышит. Беззубый рот полуоткрыт. Челюсти заметно вздрагивают, нижняя губа отвисла, и во рту видна темная, смешанная со слюной кровь.
Офицер поднимается из-за стола. С нескрываемым отвращением глядит он на безобразно изуродованное тело, от которого исходит запах талого снега, конского навоза и крови. Потом поворачивается к драгунам:
— Скоты, что вы с ним сделали!
Старший смущенно скалит зубы:
— Маленько погнали. Не хотел идти…
Никто не смеется его шутке. Изуродованный старик при свете свечи выглядит таким страшным, беспомощным и жалким, что даже самые грубые и жестокие отворачиваются и стараются не глядеть. Только изверг, который больше всех издевался над стариком, старается и сейчас изобразить на лице беспечность и удаль.
Барон мечется вокруг стола с бумагами, суетясь и подпрыгивая, будто земля под ним горит.
— Это ты Робежниек, да? Из Личей, да? Где твой сын Мартынь?
В уцелевшем глазу вконец замученного старика мелькает испуг. Тело все кренится в сторону и, только поддержанное солдатом, принимает прежнее положение.
— Я не знаю… — Робежниек силится говорить. Но из наполненного кровью рта и разбитой груди вырываются глухие, жуткие, почти непонятные стоны. — У меня никогда… Где-нибудь тут…
— Где-нибудь тут… — передразнивает барон. Вид избитого, окровавленного старика действует на него совсем иначе, чем на остальных. Глаза у него горят, кулаки сжаты. Кажется, вот-вот набросится он на старика и начнет дубасить кулаками, топтать ногами, кусать… — Собаки! Свиньи! Разбойники! Ты вез четверых убийц к сторожке лесника за управляющим Бренсоном?
— Они сели… заставили ехать…
— Заставили!.. Я тебе покажу, заставили… Разбойничья банда!
Офицер не понимает, о чем они толкуют. Кажется, его это и не интересует. Он уставился на барона. Следит за каждым его движением и мимикой.
К столу протискивается солдат с шубой Мейера.
— Вот мы у него нашли. Наверное, не его шуба.
— Ну конечно, не его! Что эта скотина бормочет там?
— Разве поймешь, чего они лопочут на своем языке!
— Это шуба управляющего Мейера! Что? Отвечай, мерзавец, когда тебя спрашивают. Где ты ее взял?
Робежниек пытается что-то сказать. Но рот его полон крови. Он кашляет, хочет сплюнуть, но губы онемели, не слушаются. Будто клубок перекатывается во рту.
— Мейер сам… — только и можно разобрать.
— Ах, Мейер сам! А где он, Мейер сам?
Робежниек сразу настораживается.
— Этого я сказать не могу.
— Слышите: не может сказать… — Выпученные глаза барона всматриваются в лица драгун. — Слышали? Он не может сказать… — Полные безудержной злобы, его кровожадные глазки будто подстерегают жертву, науськивают. Но драгуны делают вид, что не понимают. Они смотрят на своего офицера и ждут его приказаний. Видно, у них нет уже никакого желания мучить окровавленного старика.
Тогда барон швыряет бумагу, карандаш и, сжимая кулаки, бросается к старику.
— Ты мне скажешь… — шипит он. — Сейчас же скажешь, где Мейер. Иначе я все зубы загоню тебе в глотку. Прикажу с тебя шкуру содрать…
— Герр барон… — хриплым голосом, тихо окликает офицер.
Тот не слышит.
— Я тебе голову сверну!
Нога скользит по луже крови, и он кулаками упирается в грудь Робежниеку. Голова старика со стуком ударяется о стенку вагона.
— Герр! — Офицер подскакивает и оттаскивает барона. — Не кипятитесь. Тут вам не бойня. Разрешите мне самому выполнять свои обязанности.
— Но, Павел Сергеевич… — Барон тяжко хрипит, будто на шее у него затянули петлю. — Неужели вы не понимаете, что перед вами один из опаснейших революционеров? Он вез убийц Бренсона. Он стащил шубу Мейера… Вероятно, его сыновья убили самого Мейера… Это один из опаснейших революционеров.
— Один из опаснейших революционеров… Эх вы! — С нескрываемой брезгливостью офицер долго глядит на остервеневшего барона. Затем поворачивается к драгунам: — Немедленно отвезите этого человека обратно. Запрягите лошадь в сани. Четверо пусть сопровождают. И запомните: пальцем не трогать! Слыхали?!
— Павел Сергеевич!
— Герр барон Вольф!
В голосе и позе офицера столько угрожающей иронии, что барон умолкает. Отворачивается. Пожимает плечами. Тут же сообразив что-то, он набрасывает полушубок, достает из-под скамейки две бутылки, засовывает их в карман и быстро выбегает вслед за солдатами.
Офицер взволнованно расхаживает по вагону. То и дело закрывает глаза и встряхивает головой, будто отгоняя кошмарные видения. Нога скользит по полу. Офицер глядит вниз и вздрагивает: черная лужа крови…
Мысли смешались. Он начинает потирать руки, точно их облепила клейкая жидкость. Трет все быстрей и судорожней, морщится и передергивается от отвращения. Зовет денщика и велит принести воды. Моет руки мылом, вытирает полотенцем, а гадливое чувство не проходит. Пол вытерт, но, куда бы он ни поглядел, черное пятно так и стоит перед глазами.
Он хватает бутылку с коньяком и, не переводя дыхания, осушает ее до дна.
Голова кружится, как в тумане. И во рту остается лишь липкий, соленый привкус. Дрожь отвращения пробегает по всему телу.
Офицер отсылает из вагона часовых, подзывает арестованных служащих станции и, взяв с них подписку о невыезде, отпускает. Потом подходит к родителям и невесте Вимбы, хочет что-то сказать, объяснить им, но, глянув на измученное лицо девушки и потемневшие от страданий глаза ее, только машет рукой.
Кажется, теперь он один в вагоне… Ах, да — еще убитый с рассеченной головой в другом конце… И черное, мокрое пятно на полу… Снова перед ним оживает седая голова с жуткой кровавой раной и налипшими на ней волосами… Капля крови покачивается на ресницах, а за ними неживой, утонувший в сукровице глаз…
Он закрывает глаза и стискивает зубы. Прижимает лоб к оконному стеклу и обеими руками упирается в стенку вагона.
Часовой шагает вдоль вагона из конца в конец. В станционном сквере меж кленов драгунские лошади роют копытами землю.
