— Если б ты видал! Хлев настежь, клеть настежь, овин настежь! Озолский барон верхом скачет и распоряжается. «Накладывай воз! Еще один клади!» — кричит им. И все по-русски. Скотину твою всю угнали. Мой насилу свою-то уберег. Да еще годовалую телку, что ты продавать собирался. Моя, говорит. Тоже оставили. У тебя теперь нистолечки нет. — Старуха сама глуховата и поэтому кричит во весь голос. В словах ее слышится скорее животное злорадство, нежели сочувствие. — От усадьбы только и осталось, что этот дом да банька внизу. Все сгорело. Спасибо, что хоть ветер был с той стороны, а то бы и ты в доме сгорел.
Робежниек стонет так, словно кто-то острым ножом разрывает его раны. Комок перекатывается у него во рту, но сплюнуть он не может.
— Поди, холодно тебе, бедняге… — Старуха накрывает ему ноги пиджаком. Тут она замечает, что глаз Робежниека странно уставился в одну точку. Она оборачивается. В дверях, согнувшись, неподвижно стоит незнакомый мужчина. Вглядевшись получше, она узнает Мартыня Робежниека.
— Проведать пришел? Заходи, заходи. Он пока еще жив. Едва дышит. До утра, пожалуй, не дотянет.
Шатаясь как пьяный, Мартынь подходит совсем близко. Шея его смешно втянута в воротник, а подбородок выпячен, как у лунатика или слепого, под глазами синие круги. Глубоко ввалившиеся прищуренные глаза горят зловещим блеском. Как завороженные, глядят они в единственный, полный нечеловеческой боли вопрошающий глаз отца, который мерцает из-под мертвенно-бледного рассеченного лба с прилипшими к нему прядями волос.
Мартынь опирается на изголовье кровати, чтобы не упасть, и стискивает зубы, чтобы не вскрикнуть от гнева и муки. Его сильное тело изнутри сотрясают беззвучные рыдания.
— Звери, звери! Что они с тобой сделали…
Старый Робежниек стонет. Видно, как во рту едва шевелится распухший пересохший язык.
Старуха смотрит с интересом.
— Так он, милый, все время. Рот открывает, видно хочет говорить. А ничего не понять.
Мартынь замечает крупные капли пота на восковом лбу. Может быть, больному жарко? Он снимает пиджак, покрывавший больного, и отшатывается, увидев изуродованные, окровавленные ноги и иссиня- черные вспухшие руки. Невыразимая жалость и боль сжимают ему горло.
— Я думала, что ему холодно, — без устали мелет старуха. — А может быть, и жарко. — Она касается рукой лба больного. — Фу, мокрый и липкий, точно в клею. Поди, жарко ему.
Больной снова стонет. Глаз, не моргая, уставился на Мартыня. Язык, словно бесформенный ком мяса, болтается во рту.
— Пить? — наклонившись, спрашивает Мартынь.
Язык чуть шевелится, но глаза будто говорят — да.
— Принесите воды! — кричит Мартынь старухе, которая все трещит без умолку.
Он поправляет изголовье. И, придерживая одной рукой больного, поит его. Здоровый глаз жадно смотрит в кружку.
— Еще? Принесите еще!
Две кружки вливает он в иссохший, запекшийся рот. Старик чуть прикрывает рот. Голова откидывается на подушку. Глаза смыкаются. Стихают стоны.
— Теперь тебе лучше? Не бойся. Это пройдет. Я тебя сейчас раздену.
С трудом стаскивает он с отца заскорузлый, изорванный полушубок, пиджак и остальную одежду. Видно, что каждое прикосновение причиняет больному невыносимую боль. Мартынь действует осторожно, то наклоняясь над больным, то опускаясь на колени возле кровати. Бечевки постол он перерезает ножом и пробует разуть ноги. Это нелегкая задача. Портянки и носки пропитаны кровью и присохли. Мартынь приносит теплую воду и терпеливо отмачивает, сдерживаясь усилием воли, чтобы старик не заметил его волнения. Нужны железные нервы или привычка опытного врача, чтобы спокойно видеть это зверски изувеченное тело, ноги, похожие на прогнившие пни. К чему ни прикоснись, опухоли, кровавые раны, багровые полосы, кровоподтеки и синяки… Старчески дряблое, высохшее тело превращено в жуткий, бесформенный кусок мяса.
И это его отец! Смиренный человек, единственный, пожалуй, оставшийся из тех, кто так преданно и усердно всю жизнь служил богу и господам. И вот награда!
Мартынь отыскивает чистую простыню, разрывает ее на полосы и перевязывает израненные ноги. Промывает и бинтует остальные раны, покрывая все тело отца белыми повязками. Все время в ушах его звучат беспомощные стоны. Никуда не денешься от них и от этого единственного глаза, который что-то твердит, о чем-то спрашивает, чего-то просит. Он смачивает мягкую тряпочку в теплой воде, промывает запекшиеся губы и слипшийся, чуть приоткрытый глаз. Отец как будто засыпает.
Мартынь стоит, опустив голову, и тяжело дышит. Понемногу гнев и ненависть, нарастая, заслоняют безмерную жалость, и жажда мщения захлестывает его горячей волной. Единственная мысль сверлит мозг. Звериный инстинкт подстегивает, взвинчивает все чувства. Отомстить! Отомстить!.. Разгоряченному воображению явственно рисуется кровь и бушующее пламя.
Глаз больного снова приоткрывается, взгляд удивительно спокойный и благодарный.
— Ты хочешь чего-нибудь? — Мартынь садится на край кровати и, как больного ребенка, обнимает отца.
Веки вновь сжимаются. Из полуоткрытого рта вырываются тихие стоны. Сквозь них Мартынь улавливает еще что-то. Наклоняется совсем низко.
— Ничего… — еле слышит он беззвучный шепот. — Ничего… Теперь хорошо… Спасибо, сын…
— Спи, отец, спи. Никто тебя больше не тронет.
Мартынь еще немного прислушивается. Ничего не слыхать. Уснул.
Знакомый голос окликает его.
— Мартынь, тебя разыскивают! — говорит Зельма, просунув голову в дверь. — В Гайленах драгуны.
В этом нет ничего неожиданного. Он ко всему готов. Мгновенно просыпается инстинкт самосохранения. Мартынь вскакивает и нащупывает в кармане револьвер.
— А ты? — спрашивает он, быстро подходя к двери.
— Я убежала. Шла домой и вовремя заметила. Их целый отряд, человек двадцать. Две подводы завалены арестованными. Среди конвоя один в штатском. Кажется, озолский бароненок.
— А твой отец?
— Не знаю где. Наверное, задержали. Ни за что нельзя было уговорить его бежать.
Настороженно поглядывая в сторону Гайленов, они торопятся покинуть Личи.
— Дурни упрямые, — сердится Мартынь. — На что они еще надеются? На милосердие своих баронов? На божью помощь? Когда же наконец окончится эта слепая вера в милость, в чье-то милосердие.
Зельма качает головой.
— Отец не рассчитывает ни на чью милость. Вчера, поздно вечером, как только узнал про твоего отца, приходит он ко мне — туда, где я бываю. «Знаешь, Зельма, говорит, нам, наверное, доведется на собственной шкуре изведать ветхозаветную заповедь. Только шиворот-навыворот». — «Как так?» — спрашиваю я. «Да вот за грехи сыновей будут карать отцов. Бароны наши чувствуют себя наместниками бога на земле. Почему бы им и заповеди не перевернуть вверх тормашками, раз им все дозволено».
— Проклятая жизнь… — Мартынь кутается в пальто, будто от озноба.
— Я всю дорогу думала… Шла предупредить тебя и спросить совета. Не лучше ли мне пойти и сдаться?
Мартынь угрюмо молчит.
— Ты полагаешь, тогда его отпустят? Или поступят с ним помягче?
— Может быть, хоть меньше будут истязать. Ему ведь не поверят, что он не знает, где я нахожусь. По крайней мере прикинутся, что не верят.
— Я сомневаюсь, что твоя жертва поможет ему.
Зельма резко останавливается и оборачивается к нему:
— Мартынь, зачем ты идешь против своих убеждений?! Ты не можешь забыть, кто я для тебя? Но ты обязан! В самую тяжкую минуту своей жизни я обращаюсь к тебе. Будь мужчиной, Мартынь! Забудь о том,
