русского битюга?
Офицер пожимает плечами. Он с трудом стаскивает белые перчатки и с явным любопытством рассматривает Зетыню. Та не в силах спокойно усидеть под взглядами молодого, интересного мужчины. Она жеманится и выпячивает грудь.
— А как твоя фамилия? Под… как? Подниек? Черт бы побрал вас с вашим собачьим языком. Подниек… Слышали вы что-нибудь подобное, Павел Сергеевич?.. Ну-с, волостной старшина, скажи-ка ты мне, кто тут уничтожил портрет его императорского величества? А?
Крупные капли пота катятся у Подниека по лбу и мимо ушей.
— Не могу знать, ваше высокородие. Чужие люди.
— Молчать! — исступленно орет фон Гаммер, и на висках у него надуваются жилы. — Знаю я вас и ваших чужих. Одна банда. Вешать всех — и дело с концом.
— Витол… Витола же ты знаешь! — шепчет Зетыня мужу через всю комнату.
— А это что за баба? — Фон Гаммер делает вид, что только сейчас заметил ее.
— Жена волостного старшины, — поясняет Вильде, бросая на Зетыню свирепые взгляды. Он понимает, что сделал оплошность, оставив ее тут.
— Не она ли настоящий старшина? — насмешливо спрашивает фон Гаммер. — А что говорит баба?
— Она говорит, что Витол. участвовал в уничтожении портрета государя императора. Вам это уже известно. Он сам сознался. Он у нас сидит в подвале, — на ломаном русском языке объясняет переводчик, ни на кого не глядя, и отмечает что-то на бумаге.
Оба драгуна стоят у дверей, уставившись на Зетыню.
— Волостной старшина! — Ротмистр оборачивается к Подниеку. — Ты почему отдал печати и все прочее этому… как его, мерзавца?..
— Гайлену, ваше высокородие. Я не давал. Они у меня насильно забрали. Вызвали сюда и отняли. Еле самого отпустили.
— Что же ему было делать, господа! — не может сдержаться Зетыня, хотя Подниек делает отчаянные знаки, чтоб она молчала. Ей всегда кажется, что муж не расскажет всего, что нужно. — Они как звери дикие набросились на него. Мартынь Робежниек, Гайлен и Зиле — самые главари.
— А? Что говорит эта баба?
— Говорит, что главарями банд были Мартынь Робежниек, Гайлен и Зиле.
— Пойманы они у нас или нет?
— Гайлена мы привезли с собою. Остальных двух еще нет.
Переводчик концом ручки почесывает пушок за ухом,
— Вы мне скажите, где Мартынь Робежниек и Зиле?
Подниеку хочется пожать плечами, но он соображает, что это будет неприлично, и прижимает руки к груди.
— Ей-богу, господа, я не знаю. Люди говорят, что они скрываются тут же в лесах. Сам я не видел.
— В каких лесах? Кто говорит?
Подниек разводит руками и растерянно озирается на своих помощников. Те все теснее жмутся в угол. Ротмистр, очевидно, догадался, о чем говорят.
— От этого олуха толку не добьешься. Пускай входят те. — Он никак не может подобрать достаточно презрительного прозвища.
Драгуны распахивают дверь.
— Входи! — кричат они. Люди идут поодиночке, нехотя, упираясь, будто их гонят на костер. Лица у всех бледные, в глазах застыл страх. Сквозь раскрытую дверь виден посыльный, который, размахивая руками, что-то объясняет людям, тормошит их.
— Скорее там, черти! — шипит ротмистр. При виде толпы худощавое, тщательно выбритое лицо его багровеет. Из-за стекол пенсне зло сверкают глаза.
Жарко натопленная комната вдруг пропахла овчинами и талым снегом. Молодой офицер достает надушенный носовой платок и долго держит у носа. Драгуны придвигаются к самому столу. Они косятся на крестьян, стоящих полукругом, и в ожидании приказаний начальства переминаются с ноги на ногу, сжимая рукоятки привешенных сбоку нагаек. Им без дела как-то не по себе перед этой толпой.
Фон Гаммер поднимается весь красный, потный. Он с трудом дышит через нос и плотно стиснутые зубы. Орден, поблескивая, покачивается на шее. Костлявые узловатые пальцы судорожно хватают край стола.
— Ну… — выдыхает он. Ему самому неприятно, что голос звучит так сдавленно и глухо. Поэтому он вдруг начинает кричать, размахивая руками и откидывая назад голову. — Собачье отродье! Бунтовщики! Крамольники! Вот я вам покажу, сукины дети паршивые! Перепорю всех до одного. Шкуру сдеру с вас, подлецов. В Сибирь загоню разбойников! Десять лет вы у меня в тюрьме вшей кормить будете… — Внезапно он стихает, морщится и наклоняется к сидящему за столом молодому офицеру: — Ух, вонь какая! Что они — нарочно дегтем вымазались?
Тот смущенно улыбается.
— Ну что вы, Карл Альфредович, в самом деле… Разве можно так? Не пересаливайте, пожалуйста…
Лысый писарь пытается переводить все, что говорит ротмистр. Но латышское произношение у него до странности уродливое, исковерканное. Даже русская брань в его переводе звучит совсем непохоже и не производит впечатления. Он подыскивает нужные слова, сам присочиняет по возможности, сбивается и портит все впечатление от речи начальства.
Ротмистр откашливается и перебивает его:
— Вы мне сейчас укажете всех главарей. Всех, кто на митингах говорил, кто возмущал народ, призывал к разбою и грабежу. Всех, кто участвовал в нападении на войска и полицейских чинов… Кто разоружил жандарма и урядника? Кто участвовал в разгроме и поджоге имения господина фон Зигварта- Кобылинского? Кто осмелился коснуться портрета его императорского величества? — Он вдруг снова багровеет пуще прежнего и барабанит кулаками по столу. — Кто устроил крушение поезда и обстрелял эшелон моих солдат?
У обоих драгун лица тоже наливаются кровью, и, сжимая рукоятки нагаек, они тупо таращат глаза на перепуганную, безмолвную толпу.
Все молчат. Наступает такая тишина, что, пробеги по полу мышь, было бы слышно. Лишь где-то сзади, сидя на руках у матери, вдруг залепетал ребенок и потянулся к красному столу. Напрасно женщина в отчаянии силится унять его.
— Выкладывайте, мерзавцы! Оглохли, что ли? — Ротмистр опять наклоняется к молодому офицеру: — Скажите, Павел Сергеевич, что мне делать с этой сволочью? Они будто сговорились. Вся свора — ни звука. Придется позвать ребят, чтоб их, подлецов, нагайками. Авось развяжутся подлые языки.
— Не пересаливайте, Карл Альфредович. Они, видно, просто перепуганы. Вы скорее добром их возьмете, чем строгостью.
— Ах, что вы, Павел Сергеевич! Не любезничать же мне с ними. В бараний рог согну, шкуру спущу…
Он выбегает из-за стола и тычет пальцем почти в лицо низенькому, сухонькому старичку с красными веками, в мокрых, стоптанных постолах.
— Чего молчишь, старая образина? Почему ничего не отвечаешь? Понимаешь ты меня? Понимаешь?
Часто моргая, старичок пятится от него.
— Nesaprotu, kungs.[19]
— Несапроту! — передразнивает его фон Гаммер. — Теперь язык у тебя не поворачивается, старая дубина. Потому что заговорили драгунская нагайка и пуля. А раньше небось разливался не хуже заправского городского оратора. Я заставлю тебя говорить! Да что там говорить — ты у меня запоешь и еще затанцуешь, старый дьявол… — Он пристукивает каблуками, и шпоры позванивают. — Взять его! В подвал!
