Драгун выталкивает старика за дверь. Тот взмахивает руками, будто протестуя. Но беззубый рот не повинуется, и старик не может выдавить ни звука. Кругом слышатся приглушенные вздохи и сдерживаемые рыдания.
Ротмистр поворачивается к какому-то подростку. Тот стоит, весь дрожа, бледный, как выбеленный холст. Но в ясных голубых глазах горит такая неистребимая ненависть, что кажется, он не выдержит и вопьется в ротмистра ногтями и зубами.
— Ты чего это, поросенок вонючий! Чего уставился? А? Руки!.. Руки вон из карманов! — Он топает ногой. Осипов, дай ему!
Драгун уже тут. Извиваясь, как змея, нагайка со свистом рассекает воздух и три раза опускается на плечи мальчика в легкой одежонке. Лицо его становится еще белее. Подбородок конвульсивно дергается, глаза закатываются почти под лоб и все-таки неотрывно глядят на ротмистра.
Какая-то женщина, дико вскрикнув, тут же смолкает. Сама ли она притихла или кто-то зажал ей рот?
— Не орать! — Ротмистр грозит кулаком в ее сторону. — Заткни глотку! А то велю выпороть так, что три недели сесть не сможешь. — Он опять обращается к подростку: — Как ты, паршивец, посмел дотронуться до портрета государя императора? Кто тебя научил стрелять в солдат?
— В солдат я не стрелял и до портрета государя императора не дотрагивался. Ничего я не знаю.
Несмотря на волнение и озноб, паренек отвечает на редкость ясно и звонко. Именно эта ясность и отчетливость больше всего задевают ротмистра, словно строгость его теряет из-за этого известную долю внушительности. Ему хочется прикрикнуть, но он сдерживается.
— А! Ничего не знаешь! Посмотрим…
Он еле заметно кивает головой. Драгун хватает подростка за плечо. Тот яростно вырывается, но солдат тычками в спину подталкивает его к двери. Даже драгуну как будто совестно становится пинать тщедушного маленького бунтаря с таким громким и смелым голосом.
Ротмистр с минуту стоит растерянный, не зная, что ему предпринять дальше. Взглянув на толпу, он тут же отворачивает лицо, чтобы не видеть эти искаженные страхом и полные недоумения лица.
— Приведите того — как его…
— Гайлена… — подсказывает плешивый переводчик. Кончиком ручки он почесывает ухо.
Драгун поспешно выходит и через минуту возвращается. За ним два конвоира с винтовками вводят Гайлена.
Фон Гаммер садится.
— А ты укажи мне всех своих соратников… в борьбе за освобождение народа… — Подмигнув молодому офицеру, ротмистр ухмыляется. — Всех, кто принимал участие в выступлениях против законной власти, беспорядках и грабежах. Кто, например, назначил тебя председателем — как его там — распорядительного комитета?
— Меня не назначали. Я был избран на собрании всей волости.
— Ага — собрание. Тем лучше. Кто же именно выбрал тебя?
— Волостной сход — единогласно. Понятно, волостной старшина и жена его были против.
— А, единогласно. Отлично. А ты разве не знал, что никто, кроме законных властей, не имеет права устраивать выборы или назначать? Разве ты не понимал, что такое самоуправство будет строго караться законом.
— Так называемой законной власти в волости не было. Не было больше ни урядника, ни пристава, ни других полицейских. Волостной старшина неделями не показывался в волостном правлении. Кроме того, он и раньше из-за пьянства и лени потерял всякое доверие у людей. Волостного писаря прогнали за взятки, за барское отношение к безземельным крестьянам и неимущим жителям волости. Не стало никакой власти, которая бы заботилась о порядке. Волости угрожала полная анархия, и поэтому я счел возможным принять должность, от которой все равно не мог отказаться, Я сделал все, чтобы устранить анархию и беспорядки.
Вильде будто поджаривают на раскаленных углях. Его белая, холеная физиономия искажена злобой и гневом. Ему так и хочется перебить говорящего, но он не смеет без разрешения.
А Зетыню не удержать, она ни с чем не хочет считаться. Вскочив со стула, она порывисто делает шаг вперед и кричит:
— Не слушайте, господа, что он там поет. Зубы заговаривать он мастер. Это самый главный зачинщик и революционер — с давних пор. И дочь его самая главная социалистка во всей волости — по всем митингам разъезжает, кружки устраивает. Мартынь Робежниек больше в Гайленах живет, чем в своем доме. Все социалисты и лесные братья находят там приют…[20]
— А вот эту бабу и назначить волостным старшиной… — Ротмистр подмигивает молодому офицеру, который крутит на пальце перстень с красным камнем. Потом вновь обращается к Гайлену: — Слышал? Сознаешься или еще упорствовать думаешь? Предупреждаю тебя: чем дольше будешь врать, тем хуже для тебя самого. Расскажешь откровенно, назовешь виновных — авось власти окажут снисхождение.
Гайлен стоит чуть сгорбившись, усталый, к одежде пристали соломинки. Но голову он держит прямо. Во взгляде ни тени страха. Напоминает он человека, который покончил все расчеты с жизнью.
— Мне незачем упорствовать и лгать. Это правда, что я всегда был против несправедливого строя, против остатков средневекового феодализма, которые еще сохранились на этой окраине страны. Против того, что помещики не несут никаких тягот и повинностей, а заставляют крестьян работать на них. Против того, что их егеря со сворой охотничьих собак могут вытаптывать крестьянские поля, а крестьяне и ворону не смеют спугнуть со своей пашни. Я против права помещиков назначать пасторов, держать корчмы и спаивать крестьян. Против того, что только помещики могут строить мельницы и открывать лавки.
— Вы слышите, Павел Сергеевич? Что за народ, а? И вы еще упрекаете меня за излишнюю строгость…
Молодого офицера, очевидно, интересует другое.
— А правду ли говорит он? Действительно ли здесь такие порядки?
— У нас именно такие порядки, господин офицер. Экономическая власть помещиков над латышскими крестьянами безгранична. Да и административная власть по большей части в их руках. К их сословию принадлежат даже самые мелкие административные и судейские чиновники. А те, кто не из их среды, все равно у них на поводу, под их влиянием. Здесь им живется куда привольней и лучше, нежели в каком-нибудь Мекленбурге[21]. Как тут бедному мужику добиться правды и справедливости? И неудивительно, если он восстает против векового угнетения и пытается сбросить ярмо с плеч.
У фон Гаммера что-то застревает в горле. Он давится и, вытаращив глаза, кричит, не глядя на Гайлена:
— Расстрелять такого мало!..
Молодой офицер успокаивающе касается рукава ротмистра. Он не сводит глаз с Гайлена, будто тот ему одному рассказывает.
— Ну, а действительно ли вы, дураки, надеялись своими силами справиться с господами и даже свергнуть существующий строй? Сколько вас тут и что вы можете противопоставить регулярному войску с пулеметами, а если понадобится, и с орудиями?
— Народное восстание, господин офицер, не совершается по точным предварительным расчетам и планам. Оно — как весенние воды, ломает лед, когда наступает срок. Теперь-то, конечно, ясно, что это было безумием и слепотой. Но в этом нас убедили только подвалы замка, нагайки ваши и пули. Двойное безумие потому, что судят нас снова те, на которых мы надеялись найти управу. Вот чем мы озабочены. А о свержении существующего строя вначале никто и не помышлял. Это нам подсказали пришлые люди, по большей части городские. И это, по-моему, тоже безумие. Я всегда был против…
— А что ты делал, чтобы пресечь революционное безумие?
— Все, что было в моих силах. Вы сами видите: что может сделать один человек против всего народа.
Ротмистр кое-как овладел собой и говорит сдержанней:
— Назови местных агитаторов и социалистов. Но, смотри, не врать. У нас и без тебя достаточно сведений. Карлсон, запишите.
