— Вам-то что. Вам ничего…
— Только вы, значит!.. Вы один несчастненький. Смешно. У вас деньги, тысячью рублями вы можете откупиться. Но вам и их жалко. Копейку жалеете. А нам уже третий раз пишут: смерть, и все тут… За то, и за это, и еще за что-то. Боже ты мой, и за какие такие грехи! Против Гайлена показывали… Показывай не показывай, когда он сам как шальной…
— Ну, этого вам не следовало бы делать, что правда, то правда. А я-то чем провинился? — Скалдер вдруг приник к окну. — Кажется, кто-то сюда идет… А… — Он нагибается ближе к стеклу и облегченно вздыхает. — Женщина… никак Анна Штейнберг…
— Эту еще зачем нелегкая носит?.. — Зетыня делает неприступное лицо.
Анна Штейнберг входит подавленная и тихая.
— Чего тебе надо? — резко спрашивает Зетыня. В одно мгновение она совершенно меняется. Так и кажется, что она делает над собой усилие, чтоб не выпятить по-солдатски грудь и не подбочениться. А увидав ненавистную женщину, согбенную горем, она вмиг забывает про собственные беды.
Анна обращается к Подниеку:
— Я к вам, господин волостной старшина… Вчера барон арестовал Альму Витол и увез к себе в имение.
— Она не из таких, которых приходится арестовывать, чтобы увезти, — смеется Зетыня. — Небось сама убежала. Мы-то знаем. Нам-то не рассказывай.
— Что я могу сделать? — бормочет Подниек.
— А я хотела попросить вас сходить к князю и поговорить. Если есть основания, если ее в чем-то обвиняют, пусть сажают в тюрьму. Какое дело до нее барону? Каким законом это дозволено?
— Законы вам нужны! — восклицает Скалдер.
— Лучше и не проси! — снова вмешивается Зетыня. — Он ничего не может сделать и никуда не пойдет.
— Я вас очень прошу, господин Подниек.
Подниек почесывает за ухом.
— Я бы рад… Да разве меня послушают? Еще подумают, что я за бунтовщиков заступаюсь.
— Нечего тебе обещать, я все равно никуда тебя не пущу. И говорить не стоит. Как что-нибудь случится, все знают, где волостной старшина. А так — только пулю сулят. Старшина, мол, с начальством заодно, старшина предатель и невесть кто. Ну и ступай себе к лесным братьям, они ваши спасители. Иди к Мартыню Робежниеку, он же у вас самый главный.
— Иногда прямо поражаешься бесстыдству этих людей, — рассуждает Скалдер в святом негодовании. — То они тебе револьвер суют под нос, а то иди и выручай их. Ты, Подниек, был бы последний дурак, если б вздумал что-нибудь сделать для этой потаскушки.
— Что заслужила, то и получит, — злорадствует Зетыня. — Эх, взять бы всех, кто тут шляется, да и задать сотни по две. Тогда б перестали якшаться с этими жуликами!
— Так вы, Подниек, не хотите ничем помочь?
— Не хочу… — ворчит он с досадой. — Разве я говорю — нет… Но что я могу… разве смею я вмешиваться…
Постояв немного с поникшей головой, Анна поворачивается и уходит так же тихо, как пришла.
— Вишь как теперь плетется, — ликует Зетыня, глядя ей вслед в окно. — Будто водой окатили… Всех бы их этак. Милашки лесных братьев. Не понимаю, как ей позволяют таскаться повсюду и народ бунтовать.
— Нет, сколько нахальства у людей! — продолжает Скалдер. — Я тебе говорю, Подниек: ты чересчур мягок. Будь я на твоем месте — очистил бы леса и волость.
— Ну и очищай, я же не запрещаю. Бери мою должность хоть сегодня. Думаешь, много радости у меня…
— Что вы, милые! — причитает Зетыня. — Какой от него толк? Баба он, а не старшина. Крюком надо тащить, кочергой подталкивать. Одно название — волостной старшина. А не подзуживай я его всякий раз — иди, мол, или же делай то и делай это…
— Чего вы хотите от меня! — внезапно кричит Подниек в неожиданной ярости, ударяя кулаком по ребру кровати. — Насели, как черти. Спасения нет. Эх, пришли бы хоть скорей эти лесные братья. Так и этак мне впору в петлю лезть.
— Иди вешайся! — кричит Зетыня. — Толку от тебя все равно не будет.
Короткое мгновение глядят они друг на друга. И такая у обоих в глазах ненависть, такое отвращение, что словами не передашь. И оба думают об одном и том же: как же теперь оставаться вместе… Как жить дальше…
Они даже не замечают, что Скалдер поглядывает в окно и глаза его вдруг неестественно расширяются. На лице выступают красные пятна, и пальцы судорожно сплетаются. Еще миг — и он, вскочив, бросается к двери. Когда Подниеки оглядываются, дверь уже захлопнулась и в комнате жуткая тишина.
За дверью Скалдер пускается бегом. Ноги точно свинцом налитые. Ему кажется, что он еле шевелится. А перед глазами только что увиденное в окне… Двое так себе… а у третьего полы пальто волочатся по земле, будто крылья ястреба…
Он захлопывает за собой кухонную дверь и бежит по лестнице наверх. Ничего не видит, ни гроба, ни разного хлама — решительно ничего. Залезает в какой-то темный угол. Ложится на живот. Натягивает на себя какую-то тряпку или мешок. Лицо зарывает в песок и кострику, даже силится не дышать. Сердце стучит так громко, точно кто-то бьет костлявым пальцем по гладкой доске. Они не видали, не заметили его, — пытается убедить себя. Вероятно, не пойдут сюда и не станут искать. Найдут хозяев — и хватит. Те — настоящие виновники… У него хватило выдержки не закричать, чтобы и они не вздумали прибежать сюда прятаться. Тогда бы всем конец. И ему… А что такое те двое, даже вся волость… весь мир по сравнению с его жизнью…
Лежит долго, долго… Ему кажется, что никогда за всю свою жизнь он не лежал так долго. Задыхается. Все суставы отекли и онемели. В ушах нестерпимый шум вьюги. Он прислушивается и улавливает жуткий, загадочный грохот. Не внизу ли это? Не открывается ли дверь в конце лестницы и не раздаются ли шаги по ней уже совсем близко? Он еле сдерживает крик отчаяния. Но нет — это стучит его сердце.
Теперь он отчетливо различает шум внизу. Жуткий, нечеловеческий крик… И сразу после этого выстрел… Не звонко, а гулко, будто молотком вбивают в дерево гвоздь. Четыре выстрела… А немного погодя еще два, один за другим.
Скалдер не слышит уже ни стука сердца, ни вьюги в ушах. Даже жизнь свою не ощущает. Так и кажется, что выстрелы эти задели его и нет его больше на свете. Он потерял чувство времени, исчез страх. Лежит, потому что иначе нельзя, потому что так суждено. Будут ли еще стрелять — ему безразлично. Страшнее ничего быть не может.
Когда Скалдер уже в темноте спускается с чердака, в доме кто-то взволнованно бегает взад и вперед по хозяйской половине. На дворе стоят сани, а вокруг них возятся двое мужчин. Никто его не замечает, и ему все безразлично.
Хватаясь за стены, за все, что попадается под руку, он тащится прочь. Шапки на нем нет. Мокрые волосы прилипли к голове. Шуба вся в кострике и песке. Ноги подкашиваются, словно парализованные. Иногда он делает такой широкий шаг, что с места не сдвинуться, и приходится силой тащить ногу назад. А то вдруг один сапог цепляется за другой, и он только инстинктивно сохраняет равновесие.
Неизвестно, зачем он бредет по сугробам вдоль забора, когда рядом наезженная дорога. Тупо глядит куда-то вперед, не замечая, что под ногами. Ничего он не видит. Вокруг странная, жуткая пустота.
В ложбине из-под снега торчит черный сгнивший столб. Наклоняется и грудью ложится на него…
На западе, как раз там, где зашло солнце, облака стоят высоко. Над верхушками деревьев протянулась темно-красная полоса.
Две вороны кружат над усадьбой Подниека, опускаются все ниже, точно плавают в зареве над лесом.
