времени находит на него такое, и тогда он особенно ясно осознает фальшь, связанную с его должностью и положением. Отсюда нерешительность, неуверенность, уклончивость, которые бесят Зетыню. Почему она так ненавидит его?
Зетыня, видимо, смекнула, о чем он думает. Сидя за столиком у окна, подперев голову руками, она смотрит на мужа злыми глазами. А ведь это те же глаза, что прежде глядели на него с такой теплотой и доверчивостью…
— Ты что думаешь — может, кто другой посылает нам письма с угрозами? Почерк чужой, а башка его. Я слог знаю.
«Да, она хорошо знает!.. И почерк и слог…» Подниек ерзает на кровати.
И снова мелькает мысль, что ненависть Зетыни к Мартыню как-то связана с давнишней их близостью. Нередко он мучительно об этом думает… А ключ к разгадке, видно, где-то совсем рядом. Где же все-таки причина ее ненависти к Мартыню и того нескрываемого отвращения к нему, которое Подниек ощущает с каждым днем все явственней, как ее гнилостное дыхание. Но голова Подниека слишком отупела и мысль не в состоянии углубиться, перешагнуть через какую-то невидимую, но ощущаемую грань. Всякий раз, дойдя до нее, он погружается в привычную апатию, в безвольную пустоту, когда не нужно ни о чем больше думать. Теперь он инстинктивно стремится к такому состоянию. Постепенно оно становится для него неодолимой, постоянной потребностью.
— Хоть бы поймали его одного… — томится Зетыня. — Пусть ответит за все свои дела…
«А ты за свои?» — думает Подниек. И тут вспоминает все по порядку, как она вела себя и как жила в последнее время. Не слепой же он был, знает… Только духу не хватало сказать ей что-нибудь или запретить. И решимости не было, чтобы вмешаться и пресечь… Что у него осталось общего с этой женщиной? Жена… Его жена… Подниек снова ерзает на постели.
— Чего ты молчишь? Уснул, что ли?
И это тот самый голос, который прежде казался ему птичьим щебетаньем…
Зетыня поднимается, подходит к нему, наклоняется, заглядывает в глаза. Своими вечно злобными, полупотухшими глазами… А прежде они сверкали, как голубые камешки на дне ручья…
На мгновение взгляды их встречаются и тут же расходятся.
Опротивели. До смерти опротивели они друг другу…
Как приятно, когда к ним заходит посторонний человек. Только тогда появляются в доме жизнь, тепло.
На сей раз в дверь протискивается Скалдер. Никогда еще не приходил он с добрым намерением. Хорошо, что хоть он… Подниек садится на кровати. Зетыня идет навстречу гостю. Волостной старшина — и дома… Скалдер качает головой, укоризненно глядя на Подниека. Но, кажется, ему на этот раз не до распрей. У самого какая-то тяжесть лежит на сердце. Садится там, где только что сидела Зетыня, и так же подпирает голову руками.
Зетыня тут же подсаживается к нему.
— Ну, что слышно сегодня? Поймали уже кого-нибудь?
Скалдер грозно машет рукой.
— Глухих да слепых еще можно так поймать. А у тех глаза волчьи и уши заячьи. Да и бабы целую неделю кудахтали по всей волости об этой облаве. Надо было каждый кустик, каждую ложбинку обшарить. А что получается? Они постреливают, точно по тетеревам. Коли так, незачем было дурачиться.
— Может, хоть припугнут. А те увидят, что их гонят, возьмут да и уйдут отсюда.
— Из лесу уйдут — это верно. Того и гляди, еще этой ночью пойдут по усадьбам, да и пожалуют к вам в гости.
— Вы с ума сошли, Скалдер! — Зетыня вздрагивает так, будто кто-то уже хватает ее за горло. — Что вы к ночи говорите такие вещи?
Скалдер тяжело вздыхает.
— Не от хорошей жизни говорю. Вчера опять письмо получил… Тысяча рублей или пуля. За то, видите ли, что я будто бы путаюсь с начальством и организую банду против лесных братьев. Банды — это значит группы самозащиты. Да что я могу организовать или не организовать? Я не волостной старшина, и не мое дело распоряжаться.
Подниек сидя выпрямляется.
— Эх, если бы все так же мало вмешивались, как волостной старшина…
— Во всем у вас старшина виноват, — спешит Зетыня на помощь мужу.
Но у Скалдера на уме только своя беда.
— Весь день места себе не нахожу. Выйдешь на двор, так и кажется, что кто-то уже подсматривает из-за угла. В комнате сидишь и прислушиваешься, не откроется ли дверь… Какой-нибудь шорох — и уже думаешь: идут… Прямо бабой становишься, тряпкой.
Его слова, произнесенные взволнованным шепотом, действуют убийственно. Ведь Подниек с Зетыней сами переживают то же самое каждый день.
Подниек откидывается на кровать. Зетыня пугливо поглядывает на дверь.
— Что у вас за манера рассказывать страшное, — сердито одергивает она гостя.
Но Скалдер не унимается:
— И чего они ко мне цепляются. Никого я не выдал! Ни на кого не показывал в суде. Руки мои чисты, и совесть тоже. А если у меня добра больше, чем у других, то оно не награблено и не наворовано. И с неба не свалилось. Все своими руками добыто. Чем же я тут виноват? Уничтожьте сперва капиталистический строй, устройте коммуны, или как их там… Разве я против? Пожалуйста! Я когда-нибудь от работы отказывался? Пожалуйста! Но так, из-за угла — человека, который не знает за собой никакой вины… Это террор и мерзость. Пусть мне укажут, в какой программе так сказано. И я беспрекословно. Пожалуйста! Мне не жаль. Но так…
— Я вот что думаю… — начинает Зетыня, сама себя подбадривая. — Кого-нибудь, да поймают. Хотя бы одного…
Скалдер машет рукой.
— Никого. Ясное дело. Стреляют в пустоту…Те все ушли оттуда. Есть люди, которые видели.
— Что вы говорите! — охает потрясенная этим Зетыня.
Где-то в доме отворяется дверь. Все трое вздрагивают и начинают прислушиваться. Скалдер осторожно выглядывает в окно. Кажется, кто-то вошел на батрацкую половину.
— Пасторский кучер видел сегодня после обеда на дороге между усадьбами Гайлена и Зиле троих! Двое — так себе, а третий приземистый, толстый. И полы пальто, словно крылья у ястреба, волочатся по земле… Я места себе не нахожу. Вот и пришел к вам. Заходил в школу к учителю, дома не застал. К Мейеру заходил — хозяйка опять слегла. Писарь на облаву пошел. Мимоходом к вам заглянул. Как-то среди людей спокойнее.
Подниек того же мнения. Но настроение Зетыни резко меняется. Ей начинает казаться, что Скалдер занес к ним свою беду и она теперь обрушится на них.
— Да, уж нашли надежное место. Крепость, как же. Мы вас, конечно, спасем! Как же! — Она кивает на мужа. — Я ему твержу… Всегда твержу. Да разве втолкуешь. Ленится револьвер себе достать.
— Ну, ты… со своим револьвером… — хмуро огрызается Подниек. — Носи сама, если такая храбрая.
— Была бы я мужчиной! — горячо восклицает Зетыня. Ей и в самом деле кажется, что все беды в их доме оттого, что она не мужчина. Будь она мужчиной, она сделала бы так, чтобы не надо было никого бояться. И Мартыня Робежниека тоже… — Что же, вы вздумали у нас убежища искать? Мы сами живем точно в волчьей яме… Я вам вот что скажу. Знаете, что я придумала?.. — Она наклоняется к нему и шепчет на ухо, будто кто-нибудь может подслушать: — Как только кого-нибудь заметим… У нас есть лестница из кухни на чердак. Туда годами всякий хлам сваливали. И дедушкин гроб там. В прошлом году, как слег он на батрацкой половине, так и по сей день ожидаем, что вот-вот преставится. Да все никак не дождемся. Старики нынче как кремень. Ест лучше здорового, а приходится на руках поворачивать. Такого мучения и врагу не пожелаю. Грудь болит от такой тяжести. Не женское это дело…
Увлекшись рассказом о новой напасти, она забывает закончить начатое. Но Скалдер слушает рассеянно и качает головой:
