— Куколка… хе, хе!.. Такая белая да свежая… Бельчонок проклятый… — Тут ее лицо внезапно морщится. Совиный нос вытягивается будто еще длинней. — Шлюха! Шлюха!.. Чтоб ты сгнила, кукушкино отродье!
Дверь захлопывается. Щелкает замок.
Обхватив голову руками, Альма, пошатываясь, добирается до стула и валится на него.
Где-то рядом, за стеной или за дверью, слышен разговор. А еще подальше — будто колют дрова на твердом земляном полу. Со двора доносится какой-то шум — наверно, ветер качает голые верхушки вязов и каштанов. Но все это, едва касаясь ушей, как-то проходит мимо сознания Альмы. Как в черный омут, погружается она в свое несчастье и на какое-то время теряет способность осознавать и раздумывать. Только чувствует — вот-вот сердце разорвется в груди и наступит конец. Оборвется что-то в оцепеневшем мозгу, и она и все окружающее исчезнет в багровом вихре.
Но потом это проходит, и опять захлестывает ее отчаяние. Так, влекомая приливом и отливом чувств, она то погружается в небытие, то всплывает, изнемогая, пока наконец вновь не обретает способность связно мыслить и взвешивать.
Альма отнимает руки от лица и рукавом шубки вытирает щеки. Кажется, что вместе с неприятной прохладной влагой на щеках исчезают тяжесть и путаница в мозгу.
Теперь она понимает: сама виновата в несчастье. Зачем было рассказывать Мартыню Робежниеку? Как было не догадаться, что он выкинет что-нибудь отчаянное. Он так зол на барона. Она не знает, что именно случилось. Но что-то произошло, — заметно по поведению барона. Как могла она забыть, что вся власть в их руках. Шесть матросов здесь, а в другом имении их уйма… Сама виновата… сама виновата…
Опять прислушивается. Где-то разговаривают. Громкий прерывистый голос звенит в пустых комнатах. Разговор со странными паузами, частыми вопросами и утверждениями. Наконец она догадывается. Барон разговаривает с кем-то по телефону. Как она ненавидит его голос, напоминающий карканье вороны… Да и у всех у них тут каркающие голоса… Каждая жилка в ее теле ноет от острой ненависти к жестокому и страшному ей миру.
Думает о том, как будет защищаться и как отомстит. Было бы у нее какое-нибудь оружие — хоть маленький ножик, как у Анны!.. Сердце не дрогнуло бы и рука не промахнулась. Нет! Он придет еще — она уверена. Разве можно забыть его лицо, выпученные, затуманенные глаза! Не раз видела она такие глаза у мужчин и знает, чего они ждут… Проклятые!..
Она опять гибка и проворна. Потихоньку обходит комнату, заглядывая во все углы. Решительно ничего нет. Даже случайно упавшей, обгоревшей спички… Мысль лихорадочно работает. Все пережитые муки, вся горечь души восстают против того, который придет сюда хватать ее грязными руками и осквернять омерзительным, горячим дыханием… Нет, нет! — кричит ее душа. Мысль уходит дальше. Хотя бы шпилька покрупнее нашлась в волосах… Тогда могла бы она его, как Юдифь Олоферна… А потом будь что будет.
Снова скрип двери. Она быстро садится. Но опять старуха. Приносит стакан чаю и бутерброд величиной с пятак.
— Закуси, дочка, — говорит она, не глядя, и ставит стакан на столик. — Все равно спать ведь не будешь. Не хочется спать-то? Ждешь? Ну и жди! Эх ты, кукушкино отродье…
Снова тишина и мрак во всех углах. Белые пузырьки поднимаются со дна стакана, где на глазах исчезает маленький кусочек сахару. Так вот и молодая жизнь — растает, пропадет без пользы. Слезы застилают глаза.
Но вмиг высыхают, как только за дверью слышатся шаги барона. Она еще ничего не придумала, не знает, как поступит. Сердце словно оледенело, а голова ясная. Зубы сжаты.
Скользящими шагами входит барон. Альма не смотрит, но чувствует, что он обходит комнату, ко всему приглядываясь. Даже лицо его она видит, будто оно перед нею на столе, меж сцепленных пальцев.
— Где Мартынь Робежниек? — спрашивает барон, остановившись чуть поодаль. Голос у него тихий, почти ласковый.
— В лесу, — так же тихо отвечает Альма.
Наступает молчание. Барон опять шагает по комнате. Быстрее, чем прежде. Альма даже чувствует его дыхание.
— В лесу… Нам уже известно. Мы все знаем… Так ты ничего и не скажешь? Конечно нет. Так мы и знали. Зачем тебе говорить. У бандитов своя мораль и своя верность. Любовницы разбойников самые верные на свете… — Он даже усмехается с какой-то странной ноткой удовлетворения.
Альма слушает и ничего не понимает. Ей чужд тот мир, откуда пришел ее мучитель и где витает его развращенная фантазия.
— Позавчера я случайно встретила его на дороге… — пытается она солгать, но тут же осекается. Разве он поверит?
Барон и не слушает.
— Завтра мы устроим охоту. Великолепную охоту. Леса уже сегодня вечером окружены. Не улизнет никто. Мы будем их гонять, как зайцев, из одного квартала в другой. На всех просеках люди с винтовками. Но и это еще не все! Мы сцапаем их живьем. Потом в кандалы и в подвал за решетку. Пусть ответят за все! Бандиты проклятые. На коленях будет он ползать передо мной, знаменитый ваш лесной герой, так называемый король социалистов. Я его заставлю волком выть, с живого шкуру спущу…
Альма оборачивается и смотрит, будто загипнотизированная… Сколько ненависти и кровожадности в этом сухопаром, хилом человеке…
— Господин барон… Робежниек совсем не такой страшный…
— Ах, ты его еще защищаешь? — Глаза барона загораются такой звериной злобой, что Альма невольно отворачивается. — Все вы — одна банда! Но теперь конец. Довольно. Обоих рядом. Погоди у меня! Сто двадцать розог… Тогда ты у меня запоешь… Тогда ты у меня завоешь! Будешь ползать передо мной… — Острые ногти впиваются ей в плечо. — Ты будешь извиваться и умолять…
Она, задыхаясь, запрокидывает голову и смотрит ему в глаза.
— Простите меня, господин барон.
Он не отводит глаз. Злоба в них понемногу угасает, они суживаются, лицо заметно смягчается. Он отдергивает руку с ее плеча и начинает шарить по всему телу.
— Ты не бойся… — беспомощно шепелявит он. — Я могу тебя еще помиловать. Я, может быть, и прощу тебя… Будь только умницей…
Она резко, с отвращением отстраняет голову. Но тут же спохватывается. Стиснув зубы, прижимает лоб к его прохладной щеке и, закрыв глаза, что-то шепчет ему.
Вначале он не понимает. Но потом на лице его инстинктивно появляется брезгливая гримаса. Он отталкивает ее и выпрямляется. Потом деланно, высокомерно улыбается и вновь наклоняется к ней.
— Ну хорошо. Тогда завтра вечером. Я могу тебя простить. Я не злой. О! С барышнями и я могу быть галантным. Но будь умницей. Я не хочу ни держать тебя под арестом, ни мучить. Здесь ты можешь жить, как фрейлейн… Завтра я прикажу истопить комнату. Тебе дадут мягкое кресло и перину на кровать. Туфли моей сестры и платье. Ты не бойся…
И Альма снова одна.
Сначала ей легко, даже весело, оттого что ей пришла на ум эта спасительная ложь. Но что будет завтра и дальше? Удастся ли ей наконец выбраться из каменных заплесневелых стен замка?..
Не замечает, как слезы сами льются. Застилают глаза, катятся по щекам, падают на рукава полушубка, на стол. И на сердце становится все тоскливее, тяжелее.
Не замечает она и того, как свеча догорает и гаснет. Тяжелая тьма наваливается на нее, сдавливает грудь, теснит дыхание. Уродливые тени выползают из всех углов и вьются вокруг нее призрачным хороводом. Могильная тишина кругом, только в ушах стоит звон отчаяния.
18
