божественным промыслом за ночь то ли впитал в себя, то ли стряхнул почти всю мерзость, обшарпавшую ткань. К послезавтра комбез и вовсе как новенький будет. На брючине, например, где бритвой полоснули, разрез уже практически зарубцевался… тоже быстро дело идет. На солнце, как всегда, процесс активнее происходит… Ну это понятно, с «песчанкой» всегда так. На то комбинезон и придуман.
Нет, зря нас Савва «дикарятами» зовет. Уж что-что, а в нанотехе мы разбираемся!
Ромка-джи уже нырнул в палатку — его восторженная болтовня моментально стихла… значит, звукоизоляция уже работает.
Егор активировал нарукавное зеркальце и критически осмотрел себя. Морда только опухла слегка — видать, зараза комбинатовская еще действует, — а так — хоть куда! Красавец, одно слово, хоть сейчас в Храм — энигму распевать. Зеркало, однако, барахлит немного… полосами иногда подергивается. Но это уже грех врожденный. До Егора дед Николай еще жаловался, мол, на правом рукаве в зеркало хоть не смотрись — вся морда в пятнах и полосах… чисто верблюд. Эх, дедушка, дедушка… поглядел бы ты сейчас на дела наши нынешние!
Тебе бы понравились Зия с Саввой… убитых твоих сыновей напомнили бы, наверное. Тоже к наукам тянулись, толковые были дяди у Егора. А осталась у Николая только двенадцатилетняя дочь. И ушел он вместе с ней подальше в пустыню, пристанища искать. «Или найду я место, где люди спокойно живут, друг друга не режут, или в пустыне сгину вместе с Танюшкой! Вот как я думал тогда, Егорка», — говорил дед.
Деду-то много труднее, чем им, пришлось! Ну тогда и воины были батырами. Три раза в одиночку отбивался Николай от шатунов. Тогда ведь многие в пустыню уходили. За фляжку с тремя глотками воды, за пару патронов к калашу, за тряпки и ген-галету людей убивали. Те же шатуны и получаются! Несколько раз дед на трупы объеденные натыкался. Нарежут мяса и на солнце сушат… Жить-то всем хочется.
Совсем уж хотел Николай у только что убитого шатуна кровь взять, пока она не свернулась… да опомнился, увидев, как дочка с ужасом на него смотрела. Кровь чужую многие тогда пытались через фильтры в воду превращать, но фильтры подсаживаются на крови за час-другой… а вода потом все равно протухает быстро.
И совсем уже Николай отчаялся, к Господу-Аллаху взывал — даруй дочке смерть тихую, не отдавай ее, красавицу мою, в руки говно-людям, шатунам и прочим беззаконным, в пустыне подыхающим! Да только все же прошел он через пустыню… но на крутые берега Иртяша вышел в самом неудобном месте. Там, где песок с обрыва осыпается, а осенний ветер потом его в сторону гор гонит, покрывая многие километры ила обманчивой поверхностью, кое-где темнеющей от просачивающейся снизу влаги.
Спустились… надо было до ген-саксаула дойти, надо! — а сил уже нет. По кромке озера бывшего шли… Николай почти не помнит как… до последнего шел, да так и свалился в смертном забытьи, о воде грезя.
Только дочка и могла вытащить его из беспамятства. За рукав дергала, звала… ревела, поняв, что умрет он. А слез-то и нет! Тащить отца своего пыталась. Рискнула напрямик идти… и в ил провалилась. Едва выбралась, немного в мокром ожив. И отца вытянула, и калаш спасла. Пыталась через косынку свою ил отжимать, да не дает он почти ничего! Так отцу губы и смазывала влажным мешочком… пыталась хоть немного воды выдавить…
И решила она тогда про себя, что кровь свою в последний полуживой фильтр нальет, хоть немного воды получится. Надо только в тень, в тень под крутые берега уйти, чтобы не потерять сознание, а то все зря получится! Спасет отца, а там, может, доползут они все-таки до ген-саксаула спасительного! Немного же осталось… километр-полтора!
И вышел им навстречу молодой дозорный Камиль-красавец. Девчонка, засохшим илом вся перемазанная, закусив губу, умирающего мужчину тащит волоком. И так губу закусила, что даже не замечает, что на подбородке струйка густеющей от обезвоживания крови засохла. На всю жизнь шрамик остался…
И не успел Камиль-красавец ближе подойти, а девчонка уже калаш к плечу: «Кто?!» — и в глазах мрачный пламень полыхнул… а сама в тень забытья уже вступила. Так и нажала на курок, теряя сознание. Камилю пуля в плечо вошла, возблагодарим Господа-Аллаха за то, что не убила его тогда мама Таня!
Так и тащил Камиль-красавчик деда Егорова, чудом выжившего, отдав отцу и дочери всю воду во фляжке. Девчонка сама шла, отказалась от помощи. Калаш в боевом положении держала и больше всего боялась, что, упав, не встанет уже. Не сможет. А у ген-саксаула, собрав немного ягод, Камиль по четыре ягодки каждому отдал. А к ночи сознание потерял от боли.
Господь-Аллах, маме Тане тогда всего-то двенадцать лет было!
Так и влюбился Камиль навсегда! До самой смерти только одна женщина для него на свете существовала — Танюшка его милая. И замуж она за него через три года вышла, и Егора ему родила, и жили они душа в душу до самой смерти мамы Тани от проклятой горячки… Упокой, Господь-Аллах, ее, и сгинувшего мужа ее, и ее отца Николая среди праведников.
…Седая прядь через все ее волосы темно-русые тянулась. Тогда-то она и появилась. Видно, смертный страх тогда ей душу оледенил, как сказал им много позже мулла-батюшка. Бывает такое… даже у совсем юных девчонок…
«Плечо твое не болит больше?» — отца спросила. Отец сказал, что нет, не болит, любимая моя. Она глаза закрыла и затихла.
Над ухом тихо прожужжал «комар». Что это он так близко от палатки делает? Их и так осталось меньше малого… большая часть грузовичок охраняет со всем их скарбом, а тут еще один от службы отлынивает. Хоп! Второй пролетел… видать, Савва чего-то колдует…
Из ничего высунулась сияющая физиономия Ромки-джи и скосила глаза, пытаясь увидеть себя сбоку.
— Егор, сними меня на калаш, а?
— Там у камеры заряду секунд на десять… — неохотно сказал Егор.
— Да сними, сними! Не поверят же!
— А чего тут верить… подумаешь, задницы нет…
Ромка-джи еще немного поклянчил, а потом Егор все-таки снял Ромку-джи на камеру калаша. Отвлек его друг от мрачных мыслей. А значит, заслужил! Зрелище и впрямь было забавное — висит посреди песков и руин веселая голова и зубы скалит, язык показывает. Городской ребятне будет что показать. Жаль только, мало всего! Ну там кое-что Егор втихомолочку снял, само собой. Даже паршивый старикашка комбинат- мастер крупно есть. Но снято все буквально-таки по кадрику, по два. И карачи — крупно… каждое малое щупальце на «морде» видно.
«Не по-людски, конечно, — подумал Егор, — скудно, но будем надеяться, что Зия с Саввой своими файлами поделятся. У них наверняка много чего отснято… Не все же подряд стер им проклятый карачи! Надо сказать, странная штуковина, конечно. Опять же… только и остается жалеть — нет с нами деда! Сидит он сейчас на сияющем престоле — с Господом-Аллахом радостно беседует… Не до нас ему теперь. Уж дед-то объяснил бы наверняка, что почем! О карачи он все-все знал, до самых тайных тонкостей. Считал, кстати, что спутники и карачи между собой в Демонскую Сеть связаны. Помню, Ромка-джи как-то спросил деда, есть ли, мол, карачи в космосе? Дед поразмышлял и сказал: „В космосе вряд ли, а вот на Луне и на Марсе — точно есть!“ — и я потом еще долго гордился, какой у меня дед разумом сильный».
«Автоматическая долговременная огневая точка (дот) — поганая штуковина. Сидит себе в земле, тянет вниз корни автономной установки, боезапасы нанотехом себе выращивает, сторожит. Сто лет сидит — сто лет патроны и снаряды копит; оружие в порядке держит, склады расширяет. Чем старее, значит, тем и опаснее. Уничтожение — только тяжелым оружием!
И пишите — есть два вида дотов! Обычные, сторожевые, — те сами себя от песка очищают, сектор обстрела постоянно поддерживают в уставном порядке… и показывают себя открыто, не таясь, — мол, не суйся!.. и „хитрые“. Вот уж всей погани — погань. Наружу только рецепторы едва-едва видны… и те под песок маскируются. Но как только цель показалась… считай, в пыль размолотит! Точность на первых порах невелика — пока он там высунется, осмотрится по-настоящему, — но с каждой минутой она все лучше и
