— Ты слишком добра, Нанна.
— О нет, совсем нет. Я думаю не об Эдит. В первую очередь не о ней. Мы должны всеми силами защитить «РЕВ 21».
— Но мы должны рассказать Паульсену.
— Да, мы должны проинформировать руководство. Ты или я?
— Определенно, никто из нас не испытывает желания сделать это, — ответил Пол со смешком, который не выражал никакой радости.
— Это моя ответственность, — произнесла Нанна. — Я избавлю тебя от этого.
— Спасибо. — Пол испытывал неподдельную благодарность, сам он больше не хотел иметь ничего общего с этим отвратительным делом, но в то же время он чувствовал, что предает Нанну: она была бледна и выглядела уставшей, под глазами у нее лежали круги.
— Ты уверена? — начал он. Она кивнула, поднялась и направилась к нему. «Какая же она низенькая», — успел подумать он, пока она не подошла так близко, что Пол вообще перестал думать. Он обхватил ее руками, сначала как заботливый старший брат, как тот, кто защитит ее от всего зла этого мира. Но когда Нанна подняла к нему лицо, он наклонился и стал целовать ее лоб, нос, и наконец, губы, он целовал ее, как влюбленный мужчина влюбленную женщину. Однако старший брат никуда не делся, и желание защитить ее было так же велико, как и желание обладать ею, нежность так же сильна, как и вожделение. Но больше всего он чувствовал единение с нею, то, что они вдвоем — Пол и Нанна — вместе противостоят другим, хотя лично ему было не очень понятно, кто такие эти «другие». Ринкель — ладно, но ведь она одна.
— Мы справимся, Нанна, — шептал Пол, а она водила кончиком носа по его нижней губе. — Мы все преодолеем, как говорил мой дедушка, — продолжил он и поцеловал ее в уголок рта, который в ответ на это поднялся кверху.
— Ты такой славный, Пол.
— Я не славный, я… крутой, я нахальный, и я возбужден, — сказал Пол, и руки его отважно заскользили по всему ее телу до тех пор, пока Нанна, тяжело дыша, не напомнила ему, что они находятся на рабочем месте.
Через несколько часов в кабинете заведующего кафедрой Паульсена Эдит Ринкель твердо отстаивала свою невиновность и продолжала упрямо утверждать, что, по всей видимости, кто-то украл ее бумаги. На Паульсена, так же как и на начальницу администрации, приглашенную на встречу, твердое сопротивление Ринкель действовало не лучшим образом. Ее непреклонность вызывала у них неприязнь. Ее поднятый подбородок и сухие горящие глаза еще больше усложняли ситуацию.
Эдит Ринкель значительно облегчила бы себе жизнь, если бы ответила за совершенный поступок. Но нет.
— Это
— Но, дорогая моя Эдит, — сказал Фред Паульсен, пытаясь воззвать к ее разуму, — как же тогда подобное могло произойти?
Но, разумеется, Эдит Ринкель не могла объяснить случившееся.
— Я не знаю, — проговорила она, на какой-то миг в голосе ее послышалась беспомощность, но высокомерие моментально взяло верх. — Я не имею ни малейшего представления. Разве не ваша обязанность выяснить это?
— Но не будет ли лучше, — начал Паульсен, — для вас, для кафедры, для всех сторон, если вы просто признаете…
— Нет, — оборвала его Эдит Ринкель, задирая подбородок еще выше и улыбаясь ему всезнающей высокомерной улыбкой, и Паульсену показалось, что она выглядит точно так же, как в тот день много-много лет назад, когда были выставлены все оценки и она получила «отлично», в то время как он (совершенно незаслуженно, разумеется, но иногда человеку может не повезти с вопросом) заработал «удовлетворительно».
— Эдит, — мягко сказал он, поскольку не являлся человеком, позволяющим мелким и незначительным эпизодам из прошлого влиять на оценку нынешней ситуации. — Я просто хочу помочь тебе.
— Ах вот как, — ответила Эдит.
Паульсен придал своему лицу одно из самых любимых им выражений: милосердное, примирительное, лицо исповедника. Он смотрел на нее и ободряюще поддакивал.
— Ну хорошо, — сказала Эдит. — Я подумала. И мне кажется, что кто-то когда-то влез в мой кабинет и рылся в моих бумагах.
— Да, — поддержал ее Паульсен.
— Это случилось, когда я была в США, — продолжала Эдит. Больше ей ничего не надо было говорить. И Паульсен, и начальница администрации прекрасно знали, что они с Нанной работали в Чикагском университете в одно и то же время. Паульсен взял одну из своих взвешенных пауз, а потом ответил. Он говорил очень медленно:
— Я не верю… это так умно с твоей стороны, Эдит. То, что ты сейчас выдумываешь… это звучит настолько абсурдно, что принесет тебе намного больше вреда, чем пользы. — Он сделал еще одну паузу и продолжил еще медленнее, словно очень осторожно подбирал слова: — О тебе уже ходит немало слухов, Эдит. Болтают о твоих… отношениях с молодыми студентами. И говорят, что ты не впервые… совершаешь… кражу.
Эдит встала, не глядя ни на кого из присутствующих, спокойно вышла из кабинета Паульсена и спустилась по лестнице на два этажа ниже в свой собственный. Там она осталась до глубокого вечера и только в одиннадцатом часу ушла домой. Больше она ни с кем не разговаривала.
На протяжении нескольких недель до этого коридоры были полны слухов об Эдит Ринкель и ее скандальной связи с совсем молоденьким студентом Александром Плейном. Сейчас поползли новые слухи, подпитывающие уже циркулирующие сплетни о ней. И скоро все научные сотрудники, приглашенные преподаватели, административные работники и студенты кафедры футуристической лингвистики узнают, что Эдит Ринкель не просто развратница и прелюбодейка, не только неприятная и заносчивая дама, она еще и нечестная, просто-напросто воровка. Говорят, что Эдит Ринкель попыталась украсть проект у Нанны Клев. Все дело в ее постоянном стремлении быть лучше всех, скажет кто-то. Да, это все жажда славы и признания, подтвердят другие. Она мне никогда не нравилась, прошепчет один. А кому она нравилась, засмеется второй.
Какой именно проект пытались украсть, до сих пор оставалось хорошо охраняемым секретом. Говорили, что речь идет не об исследовании и не об отчете, а о чем-то грандиозном, почти сенсационном.
Первую неделю после случившегося Эдит Ринкель вела себя как обычно. По крайней мере, внешне, а уж что творилось за ее светлыми глазами, не знает никто. Разумеется, она задумывалась над хитрым планом мести. Но люди надеялись, что она раскаивается. Потому что, говорили они, она сама виновата. Не подвергалось сомнению и то, что именно благодаря своему недостойному поведению и неприятным чертам характера Ринкель оказалась в этом безвыходном положении. Как бы там ни было, Эдит Ринкель приходила на работу между девятью и десятью часами утра, ела ланч в кабинете, обедала во «Фредерикке» и уходила из Блиндерна часов в восемь-девять вечера.
Она выглядела такой же ухоженной, как и всегда, и всю эту неделю каждый день надевала разные туфли. Это не осталось незамеченным. Зеленые туфли с розочками в среду (в этот день состоялась встреча с Паульсеном и начальницей администрации), кроваво-красные шелковые лодочки в четверг, ярко- оранжевые на высоких каблуках с черными блестками и острыми носами в пятницу. В понедельник — красивые нефритово-зеленые (которые до сих пор она надевала только на выход), во вторник — черные замшевые с ремешком и невысокими каблуками-«катушками», в среду — ядовито-желтые с веселенькими красными и розовыми горошками, слишком вызывающие, по мнению некоторых.
Могла бы не привлекать к себе внимания, говорила одна из коллег. Во всяком случае, нетрудно понять, что она мучается угрызениями совести, вторила ей другая и многозначительно кивала.
И несмотря на то, что стоял конец февраля и на улице было около пятнадцати градусов мороза, Эдит
