Скрипнула дверь в коридоре, отчетливо простучали шаги по лестнице, и все стихло, замерло.
5
Вскоре ушли Иван с Марией, собралась и мать, но Тамара оставила ее у себя, призналась:
— Страшновато мне будет одной-то, тоскливо.
Она легла с детьми, а мать уложила на широкую двуспальную кровать, что стояла напротив окна. Перебросились еще несколькими словами, повздыхали, утихли.
Мать лежала с открытыми глазами на высоких мягких подушках, глядела в окно, в его темно- фиолетовую сквозную темь. Сна не было, да она и не торопила его, не мучила, прислушивалась к тому, как натруженное за день тело ее отдыхало, становилось мягче, податливей. Прояснялась голова, стала легкой и как бы очистилась от лишних шумов, которые набежали в течение долгого дня, мешали спокойно думать, заглушали мысли.
С недавнего времени она стала замечать за собой эту непривычную для нее странность. По вечерам она долго не могла уснуть, и не потому, что ее мучила бессонница, а потому, что в такие часы чувствовала себя в каком-то новом состоянии, и это состояние ее души и тела всегда протекало спокойно и ровно.
Это было не так часто, но это было, и приходило такое состояние всегда неожиданно, даже в такие дни, когда казалось, что стоит упасть на кровать, как тут же забудешься до самого утра.
Сегодня она уже чувствовала, что к ней пришло именно то самое состояние, и невольно радовалась этому, так как было о чем подумать, поразмыслить, посоветоваться с собой. И не стоит спешить, поторапливать мысли, они сами придут, нужно только отдаться их воле, внимательно прислушиваться, запоминать.
Как она и ожидала, первые мысли напомнили ей о Саше, о ее последней материнской боли, самой трудной и незабываемой. Сашу она держала к сердцу ближе всех остальных, следила за каждым его шагом, берегла его тихое, ровное счастье. Она знала, что все остальные ее сыновья и дочери замечают это, но никто из них никогда еще не был на нее за это в обиде. Напротив, они уделяли Саше и свое внимание и переносили на него свою заботу.
Отдавать ли Сашу в детский сад или воспитывать дома? Этот вопрос обсуждался всей семьей. Как сейчас она помнит, собрались они в комнате — и Иван, и Мария, и Августа, которая работала уже в столовой и имела право участвовать в семейных советах. Только Леонид в ту пору был несамостоятельным, хотя уже пас корову, помогал матери на рынке.
В детский сад Сашу брали на полное государственное обеспечение, — такой детский сад чаще называли детдомом, да он наполовину таким и был, — и жизнь у Саши намечалась хорошая, сытная и теплая. Мать могла не послушать своих старших детей, и никто бы ее не упрекнул, но она дала право решить этот вопрос сообща.
— Да неужели мы не прокормим, не оденем, не обуем?! — заявили все в одни голос, и мать расплакалась, может быть, впервые после смерти мужа.
— Не понимаю, — сокрушалась заведующая детским садом. — Здесь ребенку будет хорошо: и сыт, и обут, и уход настоящий. — И в недоумении пожимала плечами. — Зачем вам нужна лишняя обуза в такое-то время?
Заведующая так и не поняла: ведь не зря же назвала ее глупой женщиной и сердито крикнула вслед:
— Опомнитесь, да поздно будет! Куда же вы?
Да, пришлось нелегко, но слава богу, кусок хлеба да кружка молока всегда были на столе, и Саша так и не узнал, что такое оладьи из мороженой картошки. И не ходил грязным и оборванным, одежду носил хоть не из магазина, а с плеч все тех же братьев и сестер, но зато чистенькую, глаженую, перешитую на его рост.
Не знал Саша и обид, не знал и того, чтоб кто-нибудь обошел его вниманием, не приласкал, не успокоил во время нечаянных мальчишеских ссор. Для него находились какие-то особые — душевные и ласковые — слова. Он слышал их чаще, чем все остальные, и, может быть, поэтому с раннего детства Саша рос с душой отзывчивой, на все легко откликался и любую боль воспринимал как свою.
И еще ей вспомнился один домашний совет, на котором уже на равных подавал свой голос и Леонид, — он уже работал и приносил матери свою получку. Саша только что окончил седьмой класс. К этому времени Иван был женат, вышла замуж и Августа, жили они отдельно, своими семьями. С матерью оставалась Мария, которая тоже побывала в замужестве, но неудачно: в шахте погиб ее муж, и она с детьми переехала к матери. Но они собрались все вместе и, как в тот раз, решали вопрос о Саше: учить ли его дальше в школе или отдать в горнопромышленное училище? И опять единогласно совпали их ответы с тем, что думала она: пусть учится в школе, поможем.
Так и вырос Саша при ней и сам как-то решительно и просто повернул свою судьбу, и опять — это мать хорошо заметила — никто из братьев и сестер не был на Сашу в обиде. Путь, избранный Сашей, был намечен ими и раньше, не был только подсказан, скорее всего за заботами и хлопотами не заметили, как пришел Сашин срок выбирать себе дорогу в жизни.
И тотчас память подсказала матери день отъезда Саши в Москву. Даже сейчас она почувствовала, как пахнул на нее ветер, не по-летнему холодный, но принесший с собой душисто-пряный аромат с полей, окружающих аэродром, как пронзительный звук самолета повис над зданием аэропорта. Увидела себя, растерянную и одновременно взволнованную тем, что Саша — первый раз в жизни — так надолго покидает свой дом. Увидела и Сашу, тоже растерянного и взволнованного, пытающегося улыбаться, шутить. Опять смогла — спасибо памяти — вспомнить до мелочей каждый шаг его, каждое слово. И как бы заново пережила сейчас ушедшие минуты расставания.
Вот он, Саша, встает, тихо говорит:
— Пора, мама, — и идет вслед за людьми к железной перегородке.
Она идет рядом с ним, и невольные слезы застилают глаза, мешают говорить. Она пересиливает себя, сдерживает, чтоб совсем не расплакаться, чтоб не волновать понапрасну Сашу.
— До свидания, мама, — как бы издалека шепчет Саша, и она наклоняет его голову, трижды целует в губы, находит силы, чтоб сказать на прощанье:
— Иди, опоздаешь.
— Да, да, — снова шепчет Саша, машет рукой, отступает от нее, удаляется все дальше и дальше, сливается с людьми, которые уже чувствуют себя пассажирами.
Вцепившись руками в перегородку, она смотрит на сына и ждет, когда он обернется, махнет рукой. И вот он оборачивается и машет ей свободной рукой, и она тоже усиленно начинает махать руками и даже пытается что-то кричать. Кажется, она не выдержит, побежит вслед за ним. Она уже плохо видит его, путает то с одним пассажиром, то с другим, и ей становится так обидно, что она не выдерживает, плачет, но рядом слышится чей-то голос: «Ну вот, поехали», — и она, вытерев слезы, не отрываясь смотрит на самолет, который, освободившись от лестницы, медленно разворачивается и катится по бетонной дорожке в конец аэродрома. А голос рядом как бы продолжает услужливо объяснять то, что должно произойти там, на взлетной полосе. «Сейчас полетит», — сообщает он, и она видит самолет, на мгновение застывший и воющий так, что больно ушам. И вдруг он сорвался с места и быстро-быстро помчался, и она не заметила, как он оторвался от земли и взлетел. «Ну вот, полетели», — сказал все тот же голос, и она шепотом повторила: «Ну вот, полетел», — думая о сыне. Через минуту самолет скрылся, растаял в синеве высокого неба, но она еще стояла и ждала, не блеснет ли на прощанье серебристое крыло самолета. Нет, не блеснуло, все тихо и чисто, тихо и чисто все в ней, будто это уже не она, а кто-то другой, на кого она смотрит с состраданием и жалостью.
И сегодня она легко отпустила Сашу и даже сама удивилась, почему не возразила, а просто сказала:
— Поезжай, Саша, — хотя ей не хотелось его отпускать. Три дня уже прошло, а рядком так и не посидела, ладком не поговорила, а разве каникулы велики — вздохнуть не вздохнешь, от книг голову не остудишь...
