И все братья подняли рюмки, и невестки тоже, и Мария, и Августа подняла свою и обернулась к сидевшему рядом с ней Петру — и сердце захолонуло, чуть из пальцев не выскользнула рюмка, вовремя на стол поставила. Сидел Петро мрачный и к рюмке своей не прикасался. Подтолкнуть бы тихонько, шепнуть: «Ну чего ты, Петро, чего?» — но не пошевелиться, ни слова сказать не могла.
— А ты, Петро, чего там засиделся? — весело спросил Иван. — На баньку обиделся? На меня? Или еще чего?
— Стыдно мне, за вас стыдно! — выпалил Петро и вскинул большую, тяжелую голову. — Выпить можно, а там, на могиле отца, побывать — так это для отговорочки! Вон вы какие! Хорошие!
— Ты это не трожь! — побагровел Иван и двинул стулом.
Но придержала его Валентина, и Мария вцепилась в рукав рубашки, с испугом вскрикнула:
— Не связывайся, Иван!
И в сторону Петра махнула:
— Замолчи ты, Петро, на грех не наводи!
— А-а, стыдно?! — гремел Петро. — Стыдно?!
— Замолчи! — подскочил к нему Леонид. — Будь человеком. Сядь. Не ерепенься.
— А-а, член товарищеского суда... Рассуди! Не можешь? Чужих — можно, это легко, а себя да своих нельзя?! Не трожь?! Вон вы какие! Истинную правду об отце своем утаить захотели. В святые его записали. А этот святой ворованный лес продавал. Вот он какой был хо-ро-о-ший!.. А вы — молчок, ни слова худого о нем. Эх, вы!..
— Что... что ты сказал?! — кинулся к Петру Иван, роняя стулья.
— Господи! — воскликнула побледневшая Мария. — Да что же это такое!..
Мать тоже хотела что-то сказать, но вдруг пошатнулась, рука ее соскользнула со спинки стула, и Саша пронзительно закричал:
— Мама! Мамочка!..
Он успел подхватить ее, удержать. Тут подбежали Мария, Валентина и Тамара.
Глаза матери были закрыты, губы плотно сжаты. Мария шепотом говорила:
— Мама, очнись, мама!..
Между ними протиснулся Леонид, спросил:
— Что с ней, что? — и замолк.
— Вон!.. Вон! — послышался из сеней резкий голос Ивана.
В сенцах что-то глухо ударилось, хлопнула дверь, и в наступившей тишине дробно застучали капли. Саша оглянулся — с клеенчатой скатерти стекали на пол, как слезы, остатки из опрокинутой рюмки. И тут Августа, одиноко сидевшая за столом, вскинула руки и, падая на колени,заголосила:
— Прости меня, мама-а! Прости-и!..
ГРИГОРЬЕВ ПРУД
1
За шахтерским поселком, на пути к коллективному саду, землекопы рыли канаву. Лето выдалось жаркое, болотца повысыхали, воду для фруктовых деревьев и разной зелени — моркови, лука, гороха — привозили в специальных цистернах с дальнего озера Курлады. Но этого было мало, очень мало. И на общественном совете садоводов-любителей срочно было решено прокопать канаву для труб, по которым бы пустили воду из ближайшего к саду коллектора. Длина такой канавы составляла более трехсот метров, но другого выхода не было. И вот три землекопа — два молодых и один пожилой — приступили к работе.
Начинали рано, часов с шести, с двенадцати до четырех отдыхали, а потом снова копали, часов до восьми-девяти вечера. И все же работать было трудно: жара не спадала, лишь ночью сгустившаяся за день духота размывалась зыбкой свежестью, наносимой со стороны леса, который с востока был ближе всего к поселку.
С каждым днем землекопы становились мрачнее, не раз собирались отказаться и, наверно, отказались бы, если бы им не посулили дополнительную плату. Особенно горячились молодые. Успокаивал их пожилой, которого почему-то называли Комариком. Вроде и ростом ладный, в плечах широк и голос что надо — глуховат и басист, а вот прикипела дурацкая кличка, и привык, не обижается. Не обижаются и молодые, когда, в свою очередь, Комарик наделяет их непотребными словами, среди которых «шантрапа» — самое ласковое.
В один из таких жарких дней, — а прошла уже неделя и рыть оставалось немного, метров пятьдесят, — появился перед землекопами коренастый мужичок. Приняли его сначала за деревенского жителя, который по пути из села в поселок сделал остановку. Потому и вниманья не обратили: мало ли какие люди мимо проходят да из любопытства приостанавливаются. Но в поведении мужичка оказалось что-то странное. Он не присел поближе к землекопам, не заговорил с ними, а долгое время держал себя на расстоянии и внимательно следил за работой каждого.
Первым не выдержал самый молодой и самый нервный. Он выпрыгнул из канавы, отбросил лопату на кучу свежевырытой земли и прямиком направился к мужичку — шагами широкими, пружинистыми. Тот и встать не успел.
— Наниматься, дядя, али как? — спросил задиристо, весело.
Мужичок медленно поднялся с бугорка, оглядел парня с ног до головы и вдруг, крепко схватив того за руку, так ловко заломил ее, что парень оказался на земле. Но удивило всех даже не это, а то, что последовало дальше.
Мужичок подошел к Комарику и положил перед ним на развернутый лист газеты пачку денег. Комарик так и опешил — застыл от изумления, а второй парень, который находился в канаве, присвистнул — будто суслик из норы.
— Ты это... чего? — протянул, заикаясь, Комарик.
— Аванс. Бери.
— За что? От общества садоводов?
— От меня. От Григория Пестова. Бассейн рыть будете.
— Какой еще бассейн? — окончательно растерялся Комарик, а сам неотрывно смотрел на деньги. Молодые смотрели на мужичка с диковинным непониманием и не решались рта раскрыть.
— Ты того, убери, — смущенно проговорил Комарик.
Но мужичок деньги не взял, а повторил уверенно и твердо:
— Бассейн рыть будете, — и добавил, усмехнувшись: — Опосля работы этой.
Самый молодой, потирая ушибленный локоть, ехидно проговорил:
— А если мы не согласные? Тогда как быть?
Но мужичок даже не взглянул в его сторону. Он придвинул газету, на которой лежали деньги, поближе к Комарику, будто нарочно, чтобы тот разглядел, какие они. И Комарик не выдержал, дотронулся до пачки кончиком грязного крючковатого пальца, хрипловато, не поднимая головы на мужичка, сказал:
— Ладно, так и быть. Куда приходить-то?
— У стадиона мой дом, самый крайний по улице. Сегодня жду, ровно в восемь.
И, не оглядываясь, направился к дороге.
— Погоди, — Комарик оторвал глаза от денег. — Возьми их.
— Я же сказал — аванс.
Долго смотрели вслед мужичку, у которого походка оказалась такой же странной, как и он сам, — подрыгивающей, мелкой.
— Н-да-а, — протянул из канавы парень. — Метаморфоза.
— Сам ты металл и формоза, — передразнил его нервный, все еще потирая ушибленный локоть. —
