Лина была в нарядном костюме, стройная, красивая, — годы ее совсем не изменили. Та же улыбка на лице, так же стремительно-легка походка, тот же волнующий изгиб рта. И все же Григорию не верилось, что это она — Лина. Когда Лина приблизилась к нему, он, вспомнив о сыне, отшатнулся.
— Испугался? Не ожидал? — спросила Лина, продолжая улыбаться. — Здравствуй, Гриша. В гости зашла, попроведовать.
Сейчас она положит руки на его плечи, он посмотрит на них — и тогда... И тогда все исчезнет, ему станет покойно, мирно, он поспешит доделать сыну самокат.
— Не веришь? Я или не я?
Она прикоснулась к его руке. Ладонь была теплой, мягкой. Григорий усмехнулся, с облегченным вздохом спросил:
— Как нашла? Анатолий сказал?
— Сама. Удивлен?
— Нет. Впрочем, да. Не знаю, — и, не делая паузы, не меняя тона, добавил: — У меня жена умерла. С сыном живу.
— Слышала.
Спохватился, пригласил в дом. Она пошла за ним, стуча каблучками по кирпичной дорожке. Он прислушивался к этому дробному стуку, и сердце, сдвинувшись с покойной точки, вдруг тоже застучало, отдаваясь в висках.
Нахлынуло все прошлое, и опять милей и дороже на свете не стало у него никого, кроме Лины. Не спрашивал как жила, сама поведала. Выходила замуж — дважды, Да, видать, не суждено ей отведать семейного счастья: обоих мужей сама оставила. Теперь снова — свободная. Захотела вот — пришла. Расхочется — повернется и уйдет, никто не удержит.
— Я — не держу.
— К слову это я, Гриша, — и припала к груди. — Тебя проклятого, из души выжить не могу.
То же самое и он мог сказать, не сказал — удержался. Дай волю чувствам — расслабится, вновь окажется под ее влиянием, и станет она помыкать им, и все может кончиться тем, что поиграет она с ним — и оставит. Ведь сама сказала: уйду и никто не удержит. Может, пока не поздно, поступить ему так: встать и показать ей рукой на порог: «Уходи, Лина, не смущай. Жизни между нами никакой не будет. Я слово дал жене — сына вырастить. А как его выращу, если расслабнусь».
И — не смог. Ждал, что Лина дальше скажет.
— Зачерствел ты, Гриша. К тебе женщина в гости пришла, а ты ее даже чаем не угостишь.
Это она верно сказала: какой же он хозяин. Засуетился, заспешил и не заметил, как Витюша вошел. Вошел и оторопел: сидит за столом нарядная, красивая, как в витрине магазина, женщина, а его отец с засученными рукавами ставит перед ней тарелку с нарезанной колбасой. Ставит и приговаривает:
— Извиняй меня, Лина, извиняй. Вот уж не ожидал, никак не ожидал. Во сне тебя видел, вся в трауре, а смеешься. Как увидел тебя сегодня — подумал: неужто сон продолжается.
Засмеялась женщина.
— Остановись, Гриша. Сам-то садись.
— Сейчас. Вот только грибков достану.
Повернулся Григорий — у порога Витюша, в расстегнутом пальтишке, в одной руке — шапка, в другой — портфель.
— А вот и сынок мой, Витюша. Витюша, поздоровайся с тетей.
— Здравствуйте, — еле слышный голосок донесся до стола.
— Раздевайся, сынок, проходи. Я — сейчас, — подвинул сына к вешалке, перешагнул через порог.
Грибки находились в погребе на задах огорода. Отбирал самые лучшие — мелкие, с пуговицу. Себя придерживал: пускай познакомятся, друг к дружке приглядятся. С улыбкой возвращался обратно, в комнату вошел со словами:
— Ну как, познако... — и смолк на полуслове: сына в комнате не было.
— А Витюша где?
— За тобой ушел.
— Как мог уйти? Он же не обедавши.
Лина усмехнулась:
— Волчонок он у тебя.
Григорий выскочил на кухню, затем — на двор, а там — на улицу, зыркнул по сторонам. «Ладно — придет», — успокоил себя.
— Ты с ним ни о чем не говорила?
— Не успела. Я же сказала: волчонок он у тебя.
И опять успокоил себя:
«Ладно, придет. Никуда не денется».
Знать бы заранее, что может быть впереди. Хоть бы кто шепнул. Нет же, напротив, перед каждой большой бедой охватывает нас такое веселье, что голову теряешь. То же и с Григорием случилось. Было ему с Линой хорошо, весело, он был рад, что рядом не оказалось сына.
О сыне Григорий вспомнил лишь поздним вечером, когда вышел проводить Лину за ворота. Он был возбужден, горяч, за непослушание пообещал сына выпороть. Лина, смеясь, отвечала:
— Ты его так совсем волчонком сделаешь. Ему мать нужна.
— А ты и стань ему матерью, — выпалил Григорий.
— Что ты, Гриша. Эта роль не по мне.
— Ты — попробуй. Не торопись отвечать. Подумай.
— Устала я думать. И вообще — устала.
— Придешь?
— Можно. Я — в отпуске, — и пошутила: — В отпуске все можно.
Она крепко поцеловала Григория в губы, затем легонько толкнула в грудь:
— Иди, ищи своего волчонка.
Григорий вернулся в дом. В комнате и на кухне было тихо, темно. Не включая света, посидел на табурете. С улицы не доносилось ни звука. Очнувшись, вскочил на ноги: что это с ним? Сына нет дома, где — неизвестно, а он сидит себе и сидит. Выбежал во двор, кликнул:
— Витюня!
Никто не отозвался. Неужто с ребятами на озеро ухлестал? Открыл заднюю калитку и, проваливаясь в последнем, основательно подтаявшем снегу, заспешил к темнеющей баньке. Вот и банька, за ней — за крутым спуском озеро. Встал на самый край обрыва, глаза прищурил: впереди — никого. Хотел уж назад повернуть, да бросил взгляд под ноги — как бы не оступиться. И внизу, под обрывом, заметил черный комочек. Еще не различив, кто там такой лежит, догадался: Витюша, сынок его. Сполз с обрыва, больно ударился о замерзшие выступы и, прихрамывая, кинулся к комочку.
— Сыночек... милый...
Подхватил на руки — и домой через узкий проулок, где обрыв кончался.
— Витюня, сыночек! Что с тобой? Не замерз ли? Не молчи, сынок! Хоть словечко одно!..
Вбежал на кухню, свет включил, потом раздел сына донага и стал растирать ледянисто-жгучее, закостеневшее тело водкой. До красноты, до жаркого вздоха, до появления теплых, живых биений сердца.
— Как же так, сыночек! Что же такое, Витюня! Скажи что-нибудь.
Мальчик давно уже открыл глаза, но в них стояла поволока, и взгляд был бессмыслен, текуч.
Григорий перенес мальчика в постель, накрыл несколькими одеялами и, неотрывно смотря в потускневшее лицо сына, ждал, когда тот заговорит. Было видно, что опасность миновала, и если бы мальчик заговорил, то Григорий немного бы успокоился, спала бы с плеч его камнем-валуном навалившаяся тяжесть. Но мальчик молчал по-прежнему.
А потом он уснул. Григорий всю ночь просидел у изголовья сына, с нетерпением ожидая наступления нового дня. Как будет чувствовать себя Витюня? Неужели ему станет хуже?
Теплая ручонка прикоснулась к его ладони. Открыл слипшиеся глаза — все же задремал, не уловил момента пробуждения сына — и увидел бледное, но уже здоровое лицо. Но лицо вдруг расплылось, и
