времени. Япония должна будет включить оккупированный Дальневосточный край полностью в состав владений Японии… Япония для достижения своих целей должна применить политику «крови и железа». Япония должна завоевать мир, а для этого она должна завоевать Европу и Азию, и в первую очередь — Китай и СССР».[450]
Предание гласности экспансионистских устремлений Японии усилило недоверие к ее внешней политике не только в СССР и Китае, но и в Великобритании, владевшей тогда наряду с Индией многими другими колониями в Азии, а также во Франции, господствовавшей во французском Индокитае и многих территориях в Тихоокеанском регионе, в Голландии — владелице Нидерландской Индии, в Португалии — с ее колониальными территориями и, конечно же, не в последнюю очередь — в США. Оказавшись под мощным дипломатическим прессингом со всех сторон, Япония вынуждена была заявить, что «на самом деле никакого такого меморандума не было и якобы быть не могло…»
Интересно, что дело с меморандумом Танаки получило свое продолжение в Корее, имел место уникальный случай в практике разведслужб, когда один и тот же документ почти одновременно был добыт нашими разведками в разных странах. «Меморандум Танаки» в Сеуле в 1927 г. был добыт молодым сотрудником Иностранного отдела ОГПУ, являвшимся в 1927 г. генеральным консулом СССР в Сеуле Иваном Андреевичем Чичаевым (1896–1984).[451] Он сумел завербовать сотрудника японской полиции и наладить через него поступление секретной документальной информации о политическом и экономическом положении в Китае, Корее, работе японских спецслужб против СССР, в том числе об агентуре японцев из числа белоэмигрантов, китайцев и корейцев, засылаемых на территорию советского Дальнего Востока с целью шпионажа и проведения диверсионных акций.[452]
Это как раз отвечало тем задачам, которые ставились перед разведчиками, работавшими в Корее. «В дальнейшей работе особенное внимание обращайте на выявление всяких фактов подготовки агрессии против СССР вообще и советских интересов в Северной Маньчжурии, в Монголии и на Дальнем Востоке в частности», — говорилось в указании, полученном резидентурой в Сеуле из Центра.[453]
Причем Центр довольно положительно оценивал деятельность разведчиков в Корее. «Среди присланных Вами материалов, — говорилось в письме из Москвы, — были очень интересные документы… доклад 2-го отдела Генштаба по маньчжуро-монгольскому вопросу, перевод которого Вы прислали. Такие документы весьма важны и их обязательно надо фотографировать».[454]
В эти годы упор в работе разведки был сделан на получении подлинных секретных документов и вскрытии иностранных шифров с целью выяснения планов японских милитаристов.
В 1924–1927 гг. резидентом в Харбине под «крышей» сотрудника генконсульства СССР был Федор Яковлевич Карин.[455]
Вместе с Кариным работала сотрудница резидентуры в Харбине Юна Сосновская и немец Эрик Такке.[456]
В 1924 г. консулом, в 1925–1926 гг. генеральным консулом СССР в Харбине был А. Я. Зейбот (Грант), резидент ГРУ.[457]
В конце 1925 г. в генеральном консульстве появился резидент Василий Петрович Рощин (Яков Федорович Тищенко).[458] Ему был поручен отдел дипкурьерской связи и диппочты, с конца ноября 1926 г. он был переведен на другой участок работы — в сектор по борьбе с белогвардейцами. В его задачу входило выявление деятельности эмигрантских группировок, из которых формировались отряды для вывода их на территорию СССР с диверсионно-разведывательными целями. А так как основную роль в создании таких отрядов в те годы играла японская разведка, то борьба с ее агентурой стала повседневной работой В. П. Рощина. Его заслуге принадлежит выявление имен эмигрантов-офицеров, которые были выбраны японцами на роль руководителей отрядов, и использовать эти сведения для внедрения в формирующиеся банды своей агентуры. Агентура подбиралась также из числа бывших офицеров царской армии, которые были близко знакомы по прошлой службе с руководителями отрядов и пользовались их доверием. Такими людьми были, в частности, бывший полковник царской армии А. А. Клюканов и В. Е. Сотников, в прошлом служивший в армиях Колчака и генерала Дитерихса и разочаровавшийся в «белом движении». Им удалось внедриться в первые два из формировавшихся отрядов, выявить маршруты движения, место и время перехода советской границы. Помогал им в этом и «Браун» — бывший офицер-каппелевец, полковник китайской армии, награжденный высшим китайским военным орденом, который стал сотрудничать с советской разведкой в Харбине с 1927 г. Наша резидентура характеризовала его как образованного, решительного, смелого человека, ставившего на первое место в жизни работу, пользующегося доверием в китайских и белоэмигрантских кругах. Он активно работал в таких белых организациях, как «Братство русской правды», «Дружина русских соколов», «Российский общевоинский союз», пользовался уважением в руководстве амурского казачества и у семеновцев. От него поступала информация о деятельности этих организаций, попытках японцев через Семенова сформировать вооруженные казачьи части для будущей войны против МНР и СССР, о подготовке диверсионных и разведывательных отрядов и их выходах на советскую территорию, о засылке в СССР отдельных агентов японской разведки.[459]
В результате этих операций бандформирования были наголову разбиты, что привело в итоге к расформированию остальных отрядов, замысел японской разведки провалился.[460] В Харбине «Браун» проработал до ноября 1930 г., затем был переведен на работу в центральный аппарат разведки в Москву.
Затем с 1927 по 1928 г. генеральным консулом в Харбине был Владимир Яковлевич Аболтин (1899– 1978).[461]
Харбин считался отличным центром по разведывательной деятельности в отношении Японии. «Резидентура ИНО ОГПУ в северной Маньчжурии с центром в Харбине, — докладывал начальнику ИНО ОГПУ М. А. Трилиссеру из Харбина резидент в 1926 г., — ведет регулярную и систематическую работу по перлюстрации дипломатических и других секретных почт целого ряда японских учреждений. Японский Генеральный штаб, военные японские миссии в Китае, японские армии: в Квантунской области (Порт-Артур), Корее (Сеул), Китае (Тяньцзинь) и другие вошли в сферу действия нашей разведки».[462]
К апрелю 1926 г. в Москве созрела идея подписания тройственного соглашения между СССР, Японией и Китаем с целью, ценой определенных уступок, оторвать Японию от Англии, для чего следовало подготовить политическую и дипломатическую почву. Для этого следовало более точно ознакомиться с позицией японской стороны, ее мнением о международной ситуации в целом, ее отношение к позиции великих держав, проанализировать существующую опасность столкновения СССР с Японией в будущем.
В августе 1926 г. по поручению совесткого правительства временный поверенный в делах СССР в Японии Г. З. Беседовский обратился к заместителю Министра иностарнных дел Японии Дэбути с предложением заключить пакт о ненападении, аналогичный совестко-германскому, подписанному в Берлине 24 апреля 1926 г. 2 сентября Политбюро поручило НКИД «разработать и представить в Политбюро конкретные дипломатические меры по вопросу об улучшении наших взаимоотношений с Японией».
30 сентября Дэбути заявил представителю НКИД, что Япония не может сейчас пойти на заключение пакта о ненападении, так как стороны еще не исчерпали обязательств, взятых по подписанной 20 января 1925 г. Конвенции об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией. По его словам, следовало бы звключить рыболовную конвенцию и торговый договор, решить проблемы предоставления Японии концессий, а затем думать о новых обязательствах.
В июне 1927 г., выполняя поручение Политбюро, советский полпред В. С. Довгалевский в беседе с премьер-министром Танакой вновь подчеркнул желание СССР заключить пакт о ненападжении. Танака отметил «несвоевременность» заключения политического договора, которому должно предшествовать подписание торгововго договора.[463] Таким образом, поручение Политбюро в 1926–1927 гг. не было исполнено из-за нежелания японской стороны.
Вот такой был политический фон японо-совестких отношений с 1 марта по 1 сентября 1926 г., когда в поездке по Маньчжурии находился видный востоковед Д. М. Позднеев,
