стояла там большая труба, серебряная с позолотою, в высоту с мужика, а около нее медные тазы, в которые можно было налить кипящую воду. Однако рук никто не мыл.
В палате стоял буфет, наполненный золотой посудой под самый верх. В этом причудливом резном буфете находились львы, драконы, единороги, олени, грифы, ящерицы, кони и другие дивные большие бокалы.
Затем принесли еду, разную рыбу, потому что была пятница. Весь стол уставили блюдами, а когда их уносили, то другие ставили на их место.
Хлеб не положили, зато когда начали есть, каждому от царя раздали, по обычаю, по большому куску белого хлеба, из которого мы и должны были себе сделать тарелки.
Обед тянулся несколько часов. Нам носили много всяких вкусных пирогов, и все на золоте.
Что касается питья, нам всем подали „царское пожалование“, то есть по чарке вина. Затем подали много разных сортов меда, выдержанного пива, кто сколько хотел, и все на золоте.
После обеда никакого десерта не было. Только принесли небольшое блюдо маслин, которые царь из своих рук раздавал стольникам.
Затем царь удалился во дворец, а приближенные разъехались по назначенным им домам.
„Москва“ очень недовольна приезду гостей. Как говорят приставленные к нам русские, кто-то сеет вредные для нового царя слухи. Некоторые из духовенства открыто шипят нам вслед. По их обычаям, в православный храм входить иноверцам, даже католикам, – большой грех.
Но царь Дмитрий Иванович весел и уверен в себе. Важные государственные бояре вокруг него, в том числе главный Василий Иванович Шуйский, тоже спокойны. А значит, они затишат „москву“.
А вообще-то – храни нас Бог!
По указанию А. С. и собственной воле преданный
Вам Андрей Щепа».
Под видом подготовки ритуала свадьбы Василий Иванович Шуйский навестил царицу мать инокиню Марфу.
Разговор шел в парадной келье Воскресенского монастыря. Келья была обставлена не с монашеским, а поистине с царским величием.
Всюду на лавках и полах лежали персидские ковры. На них была разбросана дорогая одежда. Вся мебель была резная, даже со стеклом.
Василий разговаривал с матерью царя с великим почтением:
– Извини, государыня мать, что раньше тебя не проведывал. Все боялся, как бы в интриге меня не заподозрили. А вот теперь решился.
– А что так? – спросила царица.
– Весточку одну из Литвы получил секретную. Тебя касается. Хочешь почитать?
– Ох, Василий Иванович, не хочу. Или ты не помнишь, что в былые времена было за секретные весточки.
– Помню, матушка. Помню хотя бы то, что с бедным врачом Бомелием сделали. До сих пор мороз по коже. Как кабана его обработали.
– А впрочем, давай. Дай эту весточку, – сказала царица.
– Дать не дам – опасная весточка, а так перескажу. Твой сын, настоящий Дмитрий, жив, в Литве находится.
У Марфы сразу сжалось сердце. Но она спросила не о весточке:
– А чем же этот Дмитрий, сын мой, государь наш, не настоящий?
– Ты сама, царица, знаешь чем. Да всем! И обликом своим мужицким, и здоровьем своим медвежьим. – Шуйский выдержал паузу: – Мне помнится, у твоего маленького падучая была, от отца его Иван Васильевича полученная. А ведь эта болезнь никуда не девается. Так с детства по жизни и идет.
– Была падучая, – согласилась Марфа. – Но может, в Литве вылечили. Их доктора – не наши доктора.
– Ну как хочешь. Не признаешь своего истинного сына, жалеть будешь, – закончил разговор Шуйский.
– Может, и буду, – ответила Марфа. – Но пока подожду признавать. А за весточку спасибо.
Михайло и Григорий Нагие были не столь осторожны с Шуйским, как царица Марфа. (Этих князь не стал навещать, слишком много чести, этих он позвал на дом.)
– Что за весточка из Литвы? – спросил Григорий после того, как Шуйский сообщил им новость.
– От вашего племянника. Царевича Дмитрия.
– Что, еще один объявился? – сказал злой Михайло.
– Объявился, и в этот раз настоящий.
– Уж не шутишь ли, Василий Иванович. Уж не проверки ли нам устраиваешь? – спросил Григорий.
– Какие уж тут шутки! – ответил Шуйский. – За такие шутки голову на плаху кладут. А моя уже там побывала. Хватит. Я больше не хочу.
– Ну, предположим, есть там племянник, – сказал Михайло, – а нам с того какой навар?
«Больно легко он согласился, – решил Шуйский. – Значит, тоже что-то знает. Или хочет донести».
– А такой, – сказал он. – Рано или поздно он на московском троне объявится. И тогда он вас спросит, а что, дядьки мои, кого вы тут без меня пригрели? Не хотите ли на колу посидеть рядышком?
Шуйский выдержал паузу и продолжил:
– Тот, который в Литве, это не теперешний самозваный царь. Он – настоящий царя Ивана сын, со всеми его припадками, со всею злобностью. Уж он-то вас не помилует, как давеча меня.
– А чем ты можешь подтвердить свои слова?
– А тем, что я назову человека, который его видел.
– Кто этот человек?
– Михайло Молчанов.
Михаил Молчанов был известный человек на Москве, и отыскать его было нетрудно.
Братьям эта мысль запала.
При составлении свадебного ритуала встал важный вопрос об одежде Марины.
Одна из польских фур привезла красивые наряды, специально сшитые для Марины мастерами Кракова из королевской гардеробной.
Марина привыкла к своим дорогим платьям и чувствовала себя в них легко и свободно. Особенно шли ей круглые кружевные воротники, явившиеся в Польшу из Англии, а в Англию через Францию из Испании.
Но бояре, окружавшие Дмитрия, требовали русского костюма. Особенно на этом настаивал Басманов.
Марина капризничала и говорила, что в русской одежде она будет выглядеть мешком.
– Да мне просто стыдно будет ходить такой куклой перед поляками. Весь Краков будет надо мной смеяться.
– Забудь о Кракове, – сказал Дмитрий. – Придется согласиться. Не надо вызывать излишние толки.
Но сам Дмитрий был недоволен.
– Сейчас я уступлю боярам, – сказал он Басманову, – дело идет об одном дне. Но больше не стану, излишняя уступчивость в Москве более опасна, чем излишняя жестокость.
Нa венчание Дмитрий с Мариной с великим чином и торжественностью вышли из дворца в сопровождении всего высшего синклита.[7] Торжественность была доселе в Кремле невиданная.
Весь путь от дворца Дмитрия до соборного храма Пречистой Богородицы был выстлан бархатною парчою с золотом в два полотна. Яркое майское солнце освещало золотые купола храмов, золотую одежду бояр и золотые воротники на белых ризах первосвященников.
Марина была в русском платье и в сапогах на высоких каблуках. Она вся сияла в золоте, в жемчуге и в драгоценных камнях так, что не видно было ни материи на платье, ни сафьяна на сапогах.
Головной убор ее также состоял из золота, жемчуга и драгоценных камней.
Всю дорогу до храма и в храме Дмитрий говорил с Мариной на том незаметном и только им двоим понятном языке, который они выработали в Самборе.
