для романской или славянской, лингвистам приходится думать о временах, отстоящих от нас самое большее на полторы или две тысячи лет: на «вульгарной латыни» говорили римляне времен Траяна или Теодориха; общеславянский язык жил, вероятно, около середины первого тысячелетия нашей эры или несколько ранее. Но ведь рядом с Римской империей существовали тогда другие страны, хорошо известные нам; на латинском языке тех времен существует дошедшая до нас довольно богатая литература. В самые книги тогдашних писателей, написанные на «классической латыни», латынь народа проникала то в виде насмешливых цитат, приводимых авторами-аристократами, то в виде ошибок и описок, нечаянно вносимых авторами-плебеями. Тут благодаря этому сохранялось невольно случайное словцо, там – даже целая фраза…
В то же время мы отлично представляем себе в общем тогдашний мир и его жизнь. Мы достаточно знаем, сколько и каких языков в те времена существовало, в каких областях Европы они были распространены, с кем именно соседствовали, на кого могли влиять… Все это помогает нам твердо и уверенно принимать или отвергать почти любой домысел языковедов, проверять данными истории самих народов каждое их предположение о жизни языка.
Что же до общеиндоевропейского языка-основы, если он и существовал в действительности, то не менее как несколько тысяч лет назад. Что мы знаем, что можем мы сказать об этом чудовищно удаленном от нас времени? Ничего или почти ничего!
Нам не известны ни точные места расселения многих тогдашних народов, ни число языков, на которых они говорили. Мы не представляем себе, на сколько и каких именно ветвей мог разбиться общий язык, с кем и с чем соприкоснулись отделившиеся от него начальные диалекты. От всего этого не осталось ни книг, которые мы могли бы расшифровать, ни надписей, ни каких-либо других членораздельных свидетельств. И поэтому каждое суждение о такой глубокой древности может либо случайно оправдаться, либо – чаще – превратиться в подлинное «гадание на кофейной гуще»; может подтвердиться когда-нибудь или остаться навеки замысловатой фантазией.
Приведу и тут только один пример.
Среди индоевропейских языков ученые XIX века давно наметили две резко различные по их особенностям группы: западную и восточную. Они отличались множеством ясных, связанных между собою черт и особенностей. Но наиболее характерным казалось вот что: у всех западных народов числительное «100» обозначалось словами, начинающимися со звука «к», в той или иной степени похожими на то древнелатинское «ке́нтум» (centum, сто), которое позднее стало произноситься как «центум» (сравни такие слова, как «процент» – 1/100, как «центурион» – сотник в римских войсках и пр.). У народов же восточной группы то же числительное звучало сходно с индийским словом «са́там» (тоже означающим «сто»). Легко понять, что, скажем, французский язык, где «100» звучит как «сан» (причем слово это пишется: «cent»), принадлежит к группе западной, а русский («сто», «сотня») – к восточной. Лингвисты условились так и называть эти группы: «группа са́там» и «группа ке́нтум». Казалось, это деление твердо и бесспорно; ничто не должно было поколебать его.
И вдруг, уже в XX веке, в Китае были найдены древние рукописи, принадлежавшие до того неизвестному тоха́рскому языку. Когда их прочли, увидели: язык этот относится к языкам индоевропейским. Это было любопытно, но не так уж поразительно. Поразительным оказалось другое: он принадлежал к типичным языкам «ке́нтум», к западным языкам[35], хотя местообитание народа, говорившего на нем, лежало далеко на востоке, на самой восточной окраине индоевропейского мира. Ему полагалось быть языком «са́там», а он…
Открытие тохарского языка очень разочаровало многих «компаративистов», то есть лингвистов – сторонников сравнительного языкознания, особенно тех, которые все еще стремились добраться до тайн «праязыка». Один лишний язык – и сразу разрушилось так много твердо сложившихся выводов и объяснений! А кто скажет, сколько таких открытий принесет нам будущее? А кто поручится, что не существует десяти или пяти языков, исчезнувших навеки, о которых мы уже никогда ничего не узнаем? Между тем они были, жили, воздействовали на своих соседей, и, не зная их, нечего и думать о том, чтобы точно воспроизвести картину языкового состояния людей в таком далеком прошлом.
Так выяснился основной недостаток сравнительного метода в языкознании – его приблизительность, его неточность. Он является прекрасным помощником, пока его показания можно проверять данными со стороны – сведениями из истории, из археологии древних народов. Но едва граница такой проверки перейдена, это отличное орудие познания мгновенно превращается в жезл волшебника, если не в палочку фокусника, которая может вызвать самое неосновательное, хотя внешне правдоподобное представление о прошлом.
Наша современная наука, советская наука, давно уяснила это себе. Она трезво оценивает достоинства и недостатки сравнительного языкознания. Оно бессильно заново воскресить то, что было безмерно давно и от чего не осталось никаких реальных следов: так геолог не может воссоздать точные очертания горных цепей, превратившихся в песок и глину миллионы лет назад.
Но оно не только может оказать существенную помощь изучению истории действительно существующих и существовавших когда-то языков; оно является в настоящее время, пожалуй, важнейшим орудием этой работы.
Его надо только непрерывно улучшать, проверять другими науками, совершенствовать.
Этим и занимаются сейчас наши советские языковеды.
Глава 4. ЗВУКИ И БУКВЫ
САМАЯ УДИВИТЕЛЬНАЯ БУКВА РУССКОЙ АЗБУКИ
Сейчас вы удивитесь.
Раскройте томик стихов А. С. Пушкина на известном стихотворении «Сквозь волнистые туманы…». Возьмите листок бумаги и карандаш. Подсчитаем, сколько в четырех первых его четверостишиях содержится разных букв: сколько «а», сколько «б» и т. д. Зачем? Увидите.
Подсчитать легко. Буква «и» в этих 16 строчках появляется 9 раз, «к» – 7 раз, «в» – 7. Другие буквы – по-разному. Буквы «ф» нет ни одной. А что в этом интересного?
Возьмите более объемистое произведение того же поэта – «Песнь о вещем Олеге». Проведите и здесь такой подсчет.
В «Песне» около 70 букв «п», 80 с чем-то «к», более сотни «в»… Буква «ф» и тут не встречается ни разу. Вот как? Впрочем, вполне возможно: случайность.
Проделаем тот же опыт с чудесной неоконченной сказкой Пушкина о медведе: «Как весеннею теплою порою…»
В ней также 60 букв «п», еще больше «к» и, тем более, «в». Но буквы «ф» и тут вы не обнаружите ни единой. Вот уж это становится странным.
Что это – и впрямь случайность? Или Пушкин нарочно подбирал слова без «ф»?
Не сто́ит считать дальше. Я просто скажу вам: возьмите «Сказку о попе…»; среди множества различных букв вы «ф» не встретите, сколько бы ни искали. Перелистайте «Полтаву», и ваше удивление еще возрастет. В великолепной поэме этой примерно 30 000 букв. Но ни в первой, ни в третьей, ни в пятой тысяче вы не найдете буквы «ф». Только прочитав четыре-пять страниц из пятнадцати, вы наткнетесь на нее впервые. Она встретится вам на 378-й строке «Полтавы» в загадочной фразе:
«Универсалами» на украинском языке тех дней именовались гетманские указы, а «цифр» тогда означало то, что мы теперь называем шифром – «тайное письмо». В этом слове и обнаруживается первая буква «ф».
Дочитав «Полтаву» до конца, вы встретите «ф» еще два раза в одном и том же слове:
«Анафема» значит: «проклятие». Изменника Мазепу проклинали во всех церквах.
Таким образом, среди 30000 букв «Полтавы» мы нашли только три «ф». А «п», «к» или «ж»? Да их там, конечно, сотни, если не тысячи. Что же, Пушкин питал явное отвращение к одной из букв русского алфавита, к ни в чем не повинной букве «ф»?
Безусловно, это не так. Изучите стихи любого другого нашего поэта-классика, – результат будет тот же.
