Иногда кому-нибудь из окрестных владетелей случалось, действуя переговорами и подкупом, стать номинальным хозяином Чизбурга, чизбургграфом, но только до той поры, покуда горожан устраивало его правление.
Тех же, кто зарывался – ущемлял права жителей, вводил нелепые законы или неподъемные налоги, – торжественно выносили из города на пинках. Для этого самые богатые купцы и самые искусные ремесленники города выстраивались в два ряда, и незадачливый чизбургграф пролетал к воротам сквозь этот пинающий строй, ни разу не коснувшись земли.
Чтобы не утратить этого бесценного навыка, в дни городских праздников пинатели упражнялись, выкидывая за ворота здоровый дубовый чурбан, увенчанный чизбургграфской короной: прошлым владыкам в память, нынешним в острастку.
Умные чизбургграфы, случалось, правили до глубокой старости.
А последние лет сто горожане решили жить вовсе без благородного покровителя, предоставив его военные обязанности избираемому коменданту. Так и жили потихоньку, наживаясь на чужих войнах, пока не появился перед воротами знаменитый мэтр Примордиаль.
Ворота Чизбурга немедленно распахнулись, поскольку имя Примордиаля гремело по всей Агенориде. Заполучить великого ученого к своему двору в качестве военного механика стремились многие короли и вельможи, но мудрец был капризен и непредсказуем, да притом и злопамятен – или, вернее сказать, склонен к справедливости.
Горожане же Чизбурга предложили мэтру Примордиалю стать не изобретателем при городской ратуше, а полноценным чизбургграфом, без всяких пинков в случае чего. В связи с этим устав города пришлось изменить.
На изменениях в уставе настоял спутник Примордиаля, мэтр Кренотен. Сам же он как-то нечувствительно заделался комендантом.
Славный Примордиаль, как все мудрецы, в политике не разбирался, доверив все докучные для ученого ума дела верному Кренотену…
…В эту ночь бонжурская армия спала, не ведая о грядущем штурме для вящей секретности и неожиданности.
Не спали только предводители.
Горбун Ироня повел Стремглава показывать изготовленную под его, Ирони, руководством таратуту.
Таран, вытесанный из цельного дубового ствола (то-то Стремглаву по возвращении все казалось, что в окружающей природе чего-то не хватает, – ан, оказывается, не пожалели для военного дела даже тысячелетнего, сразу после Темных Веков возросшего дерева, одиноко возвышавшегося на речном берегу и почитавшегося местными за священное Мировое Древо), висел на толстых цепях, соединявших его с крепкой, дубовой же, треугольной рамой.
– Вот я и придумал укрепить раму на колесах! – хвалился Ироня. – Прикатим, шибанем черепом Акилы Пробивного – и дорога открыта. Ведь других-то способов нет!
– Как же ты за Алатиэлью недоглядел? – в который раз попрекнул его Стремглав.
– За ней доглядишь! – оправдался Ироня. – Ее наши прекрасные бабы из зависти к твоей любви травили-травили, даже мамаша Мандраж девушку пожалела. Как ее только эти бабы не честили, не позорили, как будто сами – взаправдашние маркизы с герцогинями. Вот она и не выдержала, решила их на место поставить. Да ты не печалься, она девка шустрая, все у нее получится, и укроется она в надежном месте, подальше от случайной стрелы, да и никто из наших ее не тронет – тебя побоятся…
– Позор, – сказал Стремглав. – Сотни рыцарей, тысячи пехотинцев – а в логово врага девчонку послали. Что же, наемных шпионов недостало?
– Наемным веры нет, – сказал Ироня. – А нам сейчас рисковать нельзя. Сорвется приступ – вот когда истинный позор-то настанет! Нас же потом немчурийцы да неталийские кондотьеры расклюют, как пшено.
– Сдается мне, чего-то ты, милый друг, недоговариваешь, – вздохнул Стремглав. – И другие тоже, даже его величество. Слушай, а он тут без меня к ней клиньев не бил? Он ведь от любовных стрел дуреет, ничего вокруг себя не помнит…
– Стыдно тебе так думать, капитан! – возмутился Ироня. – Он же не простолюдин, как мы с тобой… Нет, ты даже в голове такого не держи! Он истинный рыцарь!
– Ну да, – кивнул Стремглав. – Спящих собрался резать, все равно как те гады на постоялом дворе – помнишь?
– Ну ты сравнил! То враги нас резать хотели, а то мы врагов! Это военная хитрость!
– Нигде не сказано, что рыцарь должен быть хитрым, это не входит в число его доблестей.
– Так ведь она всех заговорила, убедила, заколдовала – ты же ее знаешь! – не сдавался горбун.
– Вот-вот. А ведь слышал, как в Чизбурге с колдунами и колдуньями поступают.
– Она и там всех вокруг пальца обведет!
– Вы как сговорились, – в сердцах сказал сын шорника. – Одно и то же слышу. А я боюсь. В пустыне помереть не боялся, а сейчас боюсь. Слишком мне с ней повезло, а судьба завистлива не хуже людей.
– Надо бы поспать, – озабоченно заметил Ироня. – Выспишься, и мысли ко благу переменятся. Сейчас же в тебе говорит предрассветная свирепая тоска, как древние выражались. Да! Прислушайся!
Стремглав прислушался.
Бонжурский лагерь молчал – солдатский храп и сонное бормотанье не в счет.
– Ничего не слышу, – сказал он. – Даже ветер не шумит.
– А-а, ты же не знаешь, – сказал Ироня. – Мы-то за эти дни привыкли, что чизбургские часовые на стенах перекликаются всю ноченьку: «Ты чего?» – «А ты чего?» – «Я ничего». – «Ну и я ничего». Даже
