палатку набегают солнечные блики. Понемногу горизонт расчищается все больше и больше, но теплее от этого пока еще не становится. За прошедшие дни земля слишком охладилась; солнцу нужно немало времени, чтобы опять нагреть ее до июльской нормы.
Кстати, сегодня ведь 24 июля — ровно месяц, как началось наше путешествие! Вот уж не предполагал, что поездка отнимет столько времени; по плану мы должны были добраться до Монни в две недели. Впрочем, жалеть не о чем. Хорошо, что вообще добрались, и притом без всяких осложнений: все живы, целы и здоровы.
Весь остаток дня я провел за хлебопечением. Моя задача — заготовить за эти трое суток возможно больше лепешек. Тогда мы сможем, больше не останавливаясь для этого трудоемкого и нудного занятия, двигаться к вулкану. Пока пекутся лепешки, я привожу в порядок свой дневник, который запустил за время непогоды» Я отмечаю, в частности, одно странное обстоятельство: в устье Монни не удалось обнаружить ни единой гальки вулканической породы. Ведь до конца лавового потока никак не более тридцати километров! Вулканические породы так прочны, что их галька может переноситься течением на гораздо большие расстояния. В чем же дело, Почему ее нет в устье Монни?
Незаметно подошел первый вечер моего одиночества. Небо почти полностью очистилось от облаков, и сумерки, простиравшиеся над землей несколько предыдущих ночей, теперь растаяли в прозрачном свете белой ночи. Где-то неподалеку от меня глухо перекликаются засыпающие гуси; изредка доносится торопливое кряканье уток.
Перед тем как зайти на ночь в палатку, я долго сижу у костра. Высоко поднявшееся пламя освещает верхушки прибрежных ив; тонкие веточки трепещут под напором горячего воздуха. Я пристально смотрю в глубину пылающего костра. Нагоревшие угли то вспыхивают яркими точками, то, мерцая, угасают; по ним пробегают колеблющиеся тени и взвиваются вверх маленькие синие огоньки. То тут, то там из охваченной огнем ветки с шипением вырываются тоненькие струйки пара и по раскаленной россыпи углей пробегает дрожащая волна света.
Мне не спится. Мысли, сменяясь, беспорядочно теснятся в голове.
Интересно, куда они дошли, что они там сейчас делают. Наверно, сидят у костра и вспоминают обо мне! Как тихо кругом! Тихо ли? Нет, конечно, нет! Вот кто-то пищит в кустах, вот скрипнула ветка, прошумела волна, загоготал спросонья гусь. Тишина! Как она обманчива! В том, что мы называем тишиной, на самом деле сливается масса разнообразных, ускользающих от привычного слуха звуков. Говорят, люди, живущие у аэродромов, вовсе перестают замечать рев самолетных моторов, от которого дребезжат стекла в рамах.
Ну что ж, пора спать! Подложив в костер массивную корягу, я залезаю в палатку и проверяю тесто в кастрюле. К сожалению, оно и на этот раз не желает подниматься. Неужели совсем испортились дрожжи? Плотно обернув кастрюлю лишним одеялом, ставлю ее рядом с собой: авось это поможет!
Весь второй и часть третьего дня я был по уши занят делом. Хорошего пекаря из меня так и не получилось, но все-таки в палатке выросла целая гора круглых и квадратных лепешек, которых хватит дней на десять.
Так как я не стреляю и вообще веду себя тихо, коренные обитатели этого уголка перестали меня опасаться. У берега непрестанно появляются то утиные, то гусиные семьи. Одна из уток, кажется из породы шилохвостей, отличается особенной смелостью. Она безбоязненно плавает вместе с большим своим выводком в затоне у палатки. Днем, когда пригрело солнышко, она, ковыляя, вышла на песчаный берег и долго занималась своим птичьим туалетом, расчесывая и приглаживая перышки клювом. Вместе с ней на песке возилось с десяток пестреньких утят, задремавших затем живописной кучкой под боком у матери. Если бы я не знал, что это дикие птицы, я бы, пожалуй, мог подумать, что за поворотом реки спрятались колхозные усадьбы.
Еще более храбрым оказался маленький пятнистый суслик. Он появился у палатки в первый же день моего одиночества и, шныряя между расставленными и разбросанными на солнышке вещами, ловко подбирал все съедобное. Крошки хлеба, рассыпанная крупа и даже небольшие гусиные косточки — все это быстро исчезло-, унесенное в его сусличный «лабаз». На следующий день он окончательно осмелел и, перестав даже коситься на меня, залез в эмалированную миску с остатками супа. Раз этот смелый зверюшка не торопясь перелез через мою ступню, словно через что-то неодушевленное.
На третий день определенно располневший за это время Мишка (так я прозвал своего маленького гостя) привел свою жену. Это была тощая робкая сусличиха со взъерошенной и почти совсем не блестящей шубкой; по- видимому, многочисленные домашние заботы не оставляли ей времени для туалета. Она замерла у куста, за которым скрывалась их норка, и, посматривая на меня, дальше не пошла. Мишка всячески старался доказать, что я совсем не страшен. Он несколько раз возвращался от навеса к кусту и пронзительно уговаривал трусиху оставить свои страхи. Тщетно! Сусличиха повернула назад и скрылась в траве. Мишка, помедлив секунду, кинулся за ней; еще несколько минут я слышал сердитый отрывистый свист, видимо супружескую перебранку.
Мишка, разумеется, и не подумал прекратить свои набеги в это удивительное место, где на каждом шагу валялось так много: вкусного. Он нисколько не испугался и моих товарищей, когда они возвратились из рекогносцировки, а к концу нашего пребывания в лагере на устье Монни до того растолстел, что решительно нельзя было себе представить, как же он влезает в свою норку.
На третий день; в воскресенье 26 июля, я стал поджидать ребят уже с полудня. У меня был приготовлен великолепный праздничный обед, венцом которого служил густой кисель из голубики. Однако время шло, а их все не было. К девяти часам вечера меня охватило беспокойство. Неужели что-нибудь случилось: напал медведь, перелом ноги? Я отвязал лодку и переправился на другой берег Уямкунды, чтобы не заставлять утомленных путешественников ждать перевоза.
Наконец в половине десятого из лесу появился Таюрский, за ним, сгорбившись, шел Куклин, сзади еле плелся Бонапарт. Я облегченно вздыхаю: все целы! Но что это с ними? Ахать мне или смеяться? До того они оборванны, облеплены грязью и измазаны по макушку сажей. Только белоснежные зубы алданцев блестят на бурых лицах.
Пеший поход к лавовому потоку оказался невыносимо трудным. Оба берега Монни вплоть до начала лавового потока сплошь заболочены и покрыты густыми зарослями лиственницы и кустарника. Ноги либо вязнут в густой болотной жиже, либо цепляются за скрытые в ней корневища. Вдобавок на большом протяжении эти таежные заросли сожжены когда-то прошедшим пожаром. Огонь уничтожил всю растительность и оставил после себя невероятно едкую черную грязь и острые как ножи корни.
Вспоминая о перенесенных во время этого похода мучениях, моя молодежь хохочет и чертыхается.
Лавовый поток. Глава 17
Утром в понедельник путешественники отдыхали после тяжелого перехода и рассказывали о своем путешествии. Они добрались до конца лавового потока настолько измученные борьбой с болотом, что уже не было ни сил, ни времени подняться до генерального разлома. Пройдя по лавам всего около десяти километров, они нашли на берегу реки высокую старую лиственницу с прочными ветками и подвесили на ней пятипудовый кошель с продуктами.
— А вдруг медведь раздерет наши запасы? — говорю я обеспокоенно.
— Ничего не поделаешь, — пожимает плечами Петя, — будем надеяться на удачу. Если бы мы взялись строить лабаз, то задержались бы еще на день. А вы? Вы бы тут с ума сошли от беспокойства. Уж, наверно, пошли бы искать нас?
Да, конечно, если бы они не вернулись к условленному сроку, я обязательно отправился бы на розыски и мы могли бы разойтись в тайге. Упреки застревают у меня в горле…
Я внимательно слушаю рассказ о лавах. Это сильно пористые черные базальты, поток которых достигает пятидесятиметровой мощности. Поверхность потока очень неровная, волнистая. Она совершенно лишена растительности и сверху, конечно, должна казаться огромной черной рекой»
Принесенный ими образец базальта из верхней части потока имеет тонкую (четыре — шесть
