связкой черноспинных хариусов, а я, потягиваясь, пошел мыться на реку, набегавшийся до изнеможения Рутил уже сопел, свернувшись у нас в палатке, а Малышка приткнулся на солнышке к выброшенной половодьем большой коряге.
После обеда Гоша опять отпросился на реку. Его рыболовная страсть неутолима. Сутками он может бродить по берегу, не испытывая ни усталости, ни голода. Миша тоже идет к воде потрошить рыбу, а мы с Сашей опять садимся за работу. В лагере воцаряется тишина.
Через полчаса перед палатками захрустела галька. Я слышу, как возвратившийся Миша не спеша возится у костра, раздувая огонь и напевая себе под нос.
— Миша, что-то медвежонок затих, посмотрите, здесь ли он?
— Да что с ним сделается! Тут, конечно, в нашу палатку заполз.
Я вновь обращаюсь к карте. Нужно торопиться закончить работу и успеть к закату на берег. Я ведь тоже рыболов. Воображение уже предвкушает сильный рывок и живую тяжесть бьющегося на удочке хариуса.
— А-а-а! — раздается вдруг неистовый крик.
— Что за чертовщина?
Опрокинув флакон с тушью, мы выскочили с Сашей из-за стола.
— Вы посмотрите на этого мерзавца! — вопит Миша, — Ах, сучья лапа! Куда залез, бродяга! Еще брыкаешься, сукин сын! — В ответ слышно сдавленное рычание и визг Малышки.
Саша мгновенно нырнул в соседнюю палатку, я вбежал за ним. Первым мне бросилось в глаза большое оцинкованное ведро с топленым маслом. Увы, оно лежало на земле, а сквозь прорванную бумагу торчали задние лапы Малышки. Медвежонок почти скрылся в ведре и яростно отбивался ногами от повара. Тут же с нескрываемым удовольствием на физиономии стоял Рутил. Сцена явно его забавляла; он прекрасно понимал, что гнев повара относится к медвежонку и ему лично ничем не грозит.
Наконец рассвирепевший Миша вытянул преступника из ведра. Взглянув на медвежонка, мы повалились с Сашей от хохота. С ног до головы он был вымазан коровьим маслом. Зернисто-янтарная масса облепила шкуру, забившись даже в уши маленького лакомки. У лап его медленно растекалась небольшая масляная лужица. Рутил осторожно понюхал медвежонка, поджал хвост и с виноватым видом выскользнул из палатки. Схватив за загривок неистово визжавшего Малышку, повар и его вышвырнул вслед за собакой.
— Навязали мне на голову этого стервеца — бушевал он, поднимая ведро с маслом, в котором была выедена огромная пещера, — вот погодите, я наделаю из него котлет! — Заглянув в ведро и увидев колоссальные размеры причиненного убытка, он окончательно взбеленился и, поминая всех родителей на свете, выгнал нас из палатки.
— Ух, не могу! Ой, дайте мне вздохнуть! — стонал от хохота Саша. — Вы поглядите на него! Полведра масла!! Он же въелся в него, как врубмашина!
— Да подожди ты, Саша, — пытаюсь я остановить этот водопад веселья. — Дело-то серьезное. Понимаешь, пол-ведра масла…
— Серьезнее и бить не может, — продолжает хохотать Саша. — Да ты не ругайся, Миша, — кричит он, заикаясь от смеха, в сторону кухни, — я возмещу тебе убытки!
— Ну ладно, перестань ты, наконец, слышишь? Дело то не в Мише!
— А в ком же? — Саша вдруг замолкает.
— В медвежонке, конечно. Ты думаешь, можно безнаказанно съесть столько масла?
Саша сразу становится серьезным.
— В самом деле, — говорит он, оглядываясь на Малышку, — я об этом не подумал.
Медвежонок подошел к коряге и терся об нее головой, пытаясь освободиться от попавшего в уши масла. По пути от палатки он успел вываляться в песке; к слипшейся шерсти пристали щепки и обрывки бумаги. Рутил оживленно суетился вокруг приятеля, но близко к нему не подходил. Впрочем, и медвежонок был слишком занят своими делами.
— Неужели подохнет?
— От масла еще никто не подыхал, — говорит вышедший из палатки Михаил, — но пронести его должно как следует.
Вскоре Малышка с лихвой расплатился за чревоугодие. Лагерь и вся округа вплоть до дальнего затона, где Гоша ловил хариусов, огласились жалобными воплями медвежонка.
Действие топленого масла оказалось просто невероятным. Несчастного Малышку выворачивало наизнанку; казалось, этим потрясающим спазмам не будет конца. Мы столпились вокруг плачущего и стонущего медвежонка и молча смотрели, как он корчится от боли. Вся площадка у коряги была скользкой от извергнутой слизистой массив.
— Неужели нельзя ничем помочь? — мрачно спросил прибежавший на шум Гоша.
Чем же ему поможешь? Пока желудок все не выбросит — не успокоится, в этом и есть помощь.
Медвежонок стонал еще долго. В конце концов он затих и скорчился в маленький грязный клубок у своей коряги.
— Может, его перенести оттуда? Уж очень там заблевано.
— Не стоит трогать, пусть отлежится! Гоша, посмотри, не слишком ли туга петля.
— Нет, ничего, можно ладонь просунуть.
— Ну пусть лежит до утра. Поправится. Идем ужинать!
В долину спустился прозрачный северный вечер. Побледнели облака, громче зашумела быстрая Армань. Медленно махая черными крыльями, пролетел ворон. Выкурив на ночь по папиросе, мы разошлись от костра в палатки. Мне расхотелось удить рыбу; да и было уже поздно. Засыпая, я слышал, как возится в ногах у Саши Рутил. Наконец и он, уткнувшись в пушистый хвост, громко, как человек, вздохнул и замолк.
Я спал неспокойно. Мне все мерещились стоны бедного Малышки. Сквозь сон иногда казалось, что за палаткой что-то шевелится. Несколько раз я порывался встать, но было лень выйти из согретой нашим дыханием палатки, и я опять засыпан.
Утром меня разбудил удивленный возглас Миши. Как обычно, он вышел на восходе солнца готовить завтрак и первым обнаружил новость:
— Медвежонок пропал!
В один момент все были на ногах,
— Что за черт, куда он мог деться?
— Я говорил, что петлю нужно обвязать потуже! — негодовал Саша.
— Ты что, хотел, чтобы он Удавился? Бедняга и без того чуть не подох вчера вечером! — К моему удивлению, это говорит уже забывший о масле Миша.
— Скорее идите сюда, — закричал отошедший от палаток Гоша, — посмотрите, какие здесь следы!
Шагах в тридцати от лагеря отпечаталась на песке огромная медвежья лапа.
— Вот оно что! — присвистнул Миша. — Нашла-таки!
— Неужели медведица?
— А кто же больше, конечно, она! Мать всегда разыщет свое дите!
Теперь только я понял, что за шум беспокоил меня ночью. Хорошо, что я послушался лени и не вылез из- под одеяла!
Медвежьи истории
Не любо — не слушай, а врать не мешай!
Тот, кто проводил дни на берегу большой горной реки и чьи глаза смотрели, а уши слушали, поверит,
