Говорят, будто медведи плохо и неохотно бегут вниз по склону. Это неправда. Сейчас мы убедились, что рассвирепевшие медведи мчатся под гору не хуже, чем в гору. Едва мы остановились, как сзади послышалось сердитое пыхтение, заколыхались верхушки кустов.
Бежим в разные стороны! — крикнул Алексеич. — Если догонит, бросьте ему что-нибудь!
Подавая пример, он скинул рюкзак с образцами и, низко нагнувшись, юркнул в кусты направо. Я побежал налево.
Уже через несколько секунд я оценил одно из неудобств высокого роста. Увидев меня над кустами, медведь тоже свернул налево. Тотчас же я понял, что он нагоняет меня. Все ближе трещали кусты, и все яснее слышалась за моими плечами тяжелая переступь громадных лап. Моментами я чувствовал опаляющее затылок дыхание и на ходу втягивал голову в плечи, чтобы избежать удара когтистой лапы.
Между кустами забелел ручей. Я понимал, что эта узкая преграда не спасет меня, и все же напрягал остатки сил. В последний момент ветка стланика сорвала с меня шапку. Я хотел было поднять ее, но, вспомнив совет Алексеича, оставил медведю.
Камни. Ручей. Ледяные брызги. Скользкая тина на другом берегу. В изнеможении я сваливаюсь на мох и жду конца. Теперь мне все равно. Бежать дальше нет сил.
Но что это? Ничего, кроме страшного звона в ушах, я не слышу. Нет и медведя. Боясь поверить глазам, я вижу, как громадная бурая туша медленно уходит от меня в гору. Изредка медведь оглядывается в мою сторону, и тогда мне кажется, что он издевательски улыбается. Еще бы! Напугав нас до смерти, он отомстил за свой испуг сторицей!
— А ведь мишка вполне мог бы вас задрать! — воскликнул Гоша.
— За милую душу! — говорил Миша.
— В том-то и дело, что мог бы, да не задрал! Он поступил, как умный хозяин, основательно попугавший нарушителей его покоя. Думаю, что даже такой безрассудный охотник, как Алексеич, и тот после подобного урока будет вести себя с медведем осмотрительнее!
— А что же произошло с ружьем? Ведь это невиданно — столько раз промахнуться! спрашивает любящий точность Саша.
— Потом оказалось, что Алексеич случайно сбил у ружья мушку, — оно, как говорится, и стреляло в чистое небо!
— Вас попугал, значит, хозяин тайги, — говорит, откусывая вощеную нитку, шорничавший после ужина Миша, — а вот нас как-то поучила порядку хозяйка.
— Ну и как? Научила? — ехидничает Гоша.
— Да толку мало. День прошел, и забыли. Хоть учиться опять!
— Вот то-то и оно! — торжествует Гоша.
— А ты что думал? Не всякое учение впрок!
— Не всякому! От ученика зависит!
— Вот это правильно, да и от учения тоже!
— Договорился! Учением недоволен!
— Ну, опять заладили спорить. Лучше расскажи, Миша, как тебя медведица учила.
— Оно хоть и не меня, но могу, конечно, рассказать. Кой-кому и здесь пригодится!:.
— Уж не мне ли? — Гоша плюнул в костер.
— А хоть и тебе. Всякому, кто здешним порядкам не учен!
Миша перевернул вьючное седло, у которого оторвалась подпруга, и, наметив нужное место, ткнул шилом.
— Баба в тайге что овечка в театре. Не знает, что к чему и куда податься. А уж лесным порядкам вовсе не учены, да и учиться не всегда способны. Вот и получаются театры вроде как у нас с Таисией Ивановной.
Я с улыбкой поворачиваюсь к Саше. Он, осклабившись, подмигивает мне через костер. «Овечка в театре» — это немолодая, весьма энергичная и уж, конечно, непохожая на овцу сотрудница нашего управления. Ее кипучая деятельность далеко не всегда оправдывала затраченную энергию. Первая на митингах и профсоюзных собраниях, она сдавала плохие геологические отчеты и находилась в постоянном конфликте как с рецензентами, которых обвиняла в личном недоброжелательстве и пристрастии, так и с подчиненными, повинными, по ее словам, во всех смертных грехах, и прежде всего в нежелании «честно трудиться». Мне не раз пришлось участвовать в комиссиях, разбиравших ее заявления. Сейчас я живо представил себе напряженный взгляд и пронзительный голос Таисии Ивановны, грозившей «довести дело лично до товарища Сталина», если мы решим не в ее пользу.
— Она вся дрожала, — продолжал тем временем Миша, — как бы мы в отряде, не дай бог, не остались без дела. Всякую минуту придумывала для нас нужную, а больше ненужную работу. Кажись, половину дня она придумывала эту работу, вторую половину нудила нам мозги, а на настоящее дело времени не оставляла! За то мы ее не любили, а многие, правду сказать, от работы отлынивали. На кой хрен она, ненужная работа!
Ну, а я как конюх да повар свое место знал и на нее с высокой колокольня плевал. Лошади сыты, чай заварен, каша поспела; что с меня еще возьмешь!
Вот однажды она и вернись с маршрута спозаранку да и застань меня в обнимку с подушкой. Я свое дело сделал и задавал храпака в палатке. Ой, что тут было! Пришлось мне на нёе цыкнуть, чтобы знала, что производить больше над нами не положено! Ничего, заткнулась! Зато назавтра новый фокус придумала.
«Как кончите, говорит, Лаврухин, свое дело в лагере, ступайте на озеро рыбу ловить Для стола. А то без работы, говорит, тут вы пухнете».
А к слову сказать, у нас за лесом было хайрюзиное озерцо, куда, пока стояли в том месте; я частенько бегал на зорьке с удочкой. Она про то знала, рыбу, что я ловил, не раз жрала и похваливала, а сейчас придумала, значит, мое добровольное в план обратить.
Ну, я, конечно, на дыбки. «Нельзя, говорю, мне лагерь без людей оставлять. Во-первых, говорю, у меня с беспокойным сердцем рыба на крючок не пойдет, Во-вторых, говорю, в лесу уже три дня медведиха круг палаток шляется. А ну как пронюхает, что никого нет, да и разорит все на свете!»
Куды там, стоит наша Таись Иванна на своем. «Я, говорит, Лаврухин, не могу позволить вам без дела сидеть, следовает вам работать, где приказано, а не хотите, говорит, честно трудиться, я отошлю вас с письмом в управление!»
Ну, конечно, я в отказчиках даже в лагере не бывал. Что делать? Ладно, думаю. Пойду рыбу ловить. Мне же лучше! Эх, думаю, Мать твою разорви! Кабы ты, медведиха, поучила нашу стерву хорошему обхождению!
Ладно. Назавтра я, значит, пораньше все кончил. Кашу под войлочную полость заложил, лошадей с собой к озеру погнал да и сел под камень с удочкой. Сижу допоздна, хайрюзов в ведро складываю да покуриваю. Как солнце к горам закатилось, встал и лошадей к дому наладил. Подхожу, а там уж крик-стон стоит. Наша Таись Иванна голосит дурным голосом.
«Я, кричит, не позволю над государственным имуществом издеваться. Я, кричит, в лагерь его загоню обратно. Он это, кричит, с умыслом подстроил, разгромил, разграбил!»
Ну, думаю, услышала меня медведиха. Будет сейчас кино. Подхожу. Смотрю.
Мать твою разорви! Вот это, думаю, поучила! Медведиха весь как есть лагерь переворотила. Из моей палатки куль муки к самой речке стянула. Так всю дорогу засыпала, хучь на лыжах беги. Хлеб, масло, трехлитровку сгущенки поела, гречиху и хвасоль круг палатки целиком рассеяла и палатку повалила. Спасибо еще, не порвала! А вот палатку Таись Иванны начисто на лоскутки порезала, всю постель вытащила и в лошадином навозе вываляла. Однако и это бы ничего, а хуже всего, что медведиха все комбинации Таись Иванны, все как есть, чистые и грязные, голубые и фиолетовые, по кустам до речки развесила. Смех, да и только! Будто и впрямь нашу начальницу к порядку приучала!
Подхожу и вижу: наши ребята подбирают вещи и со смеху давятся, а Таись Иванна, вся белая от злости, кричит, бегает и с кустов свои тряпки сымает. Увидела меня с ведерком, в котором хайрюзы трепыхаются, и и-их как взвилась!
«Ты, кричит, нарошно ушел. Знал, кричит, о медведе и ушел специально, чтобы лагерь разорить. Это, кричит, политическое вредительство. Я тебе покажу, все сполна, кричит, с тебя деньгами вычту!»
