что она мало чем отличается от существа одушевленного. Жизнь ее многообразна, настроения изменчивы, а облик меняется ежечасно. Утром, когда золотые лучи скользят по гребешкам перекатов, Армань ласково мурлычет и нежится в своем каменистом ложе. Затем в яркий полдень, помутнев и наполнясь водой от тающих в горах снегов, она с рокотом волочит по дну крупные валуны гранитов и песчаников. К вечеру, когда прячутся птицы и падает ветер, река еще долго шумит и кипит среди затихшего леса и посиневших гор. Ночью она утомленно сникает у берегового утеса, а на рассвете едва слышно дышит, как уснувший младенец.
Зато в гневе — в грозу и половодье — Армань рычит свирепой медведицей, и тогда к ней не подступиться!
В этот тихий вечер река еле плещется у наших палаток, смывая с берегов солнечный зной и дневные заботы, И люди и лошади собрались вокруг густо дымящего костра, над которым тучей пляшут комары. Люди держат кружки с остывающим чаем, лошади непрерывно кланяются дымному столбу и обмахивают себя и друг друга длинными сибирскими хвостами.
— И ведь как увела, стерва, — продолжает негодовать Гоша, — лошадей не потревожила, Рутил не проснулся!
— Рутила за ноги тащи, не проснется! — бурчит Миша.
— Чего на собаку валишь, — защищает любимца Саша, — разве она виновата, что мы ее из палатки не выпускаем!
— Конечно, Рутил тут ни при чем, — вступаюсь за щенка и я. — Медведица, вероятно, подманила малыша издали. Они ведь очень сообразительны!
— Не говорите, — подхватывает Гоша, — до того умны, что человеку не уступят!
— Ну, хватил — человеку!
— А что ты думаешь! Вот я знаю случай…
— Опять случай?
Да я сам с дядей Петей…
— А может; тетей Маней? — не унимается Миша.
— Ну что вы, ребята, пристали к парию! Не даете слова сказать. Не все же он врет!
— Это я-то вру? — На рябой физиономии Гоши столько возмущения, что мы дружно смеемся.
— Не хотите, не надо; я могу и помолчать, умных людей послушать!
Завернув огромную козью ножку и доверху засыпав ее махоркой, Гоша ловка выхватывает из костра горящий сучок и пускает к небу клуб едкого дыма.
— Не обижайся, землячок, — примирительно говорит Миша, — я ведь это шутю. Валяй про дядю Петю!
Гоша, однако, дымит козьей ножкой и молчит. На самом деле он вовсе не обижен, но в таких случаях любит покуражиться и идет на мировую, лишь уверясь в полной своей победе и смирении противника
Я вступаю в разговор; мои слова для него — белый флаг капитуляции.
— Вот вы не верите нам с Гошей, а медведи в самом деле умнее многих животных. Недаром с незапамятных времен люди считают их в родстве с собой. Вы же знаете, что якуты и вообще все коренные Жители Сибири приписывают медведю человеческие свойства. Говоря о нем «хозяин тайги», мы по древней традиции признаем за ним естественное право на господство в лесу. Мне кажется, он и сам считает себя хозяином, а в нас видит опасных и незаконных посягателей на его власть.
Гоша молчит, но по его лицу плывет еле сдерживаемая улыбка. Теперь мы с ним в одном лагере, и его торжество очевидно!
— Медведь не только сообразителен. Как и все сильные существа, он великодушен, и это особенно роднит его с человеком. Я вспомнил сейчас одну маленькую историю, и если бы не ваше неверие…
— Это они не верят, а я верю! — поспешно перебивает меня Гоша.
Впрочем, я и без того знаю, что он может слушать с такой же готовностью; как и говорить. Саша с Мишей, смеясь, клянутся, что они никогда всерьез не сомневались в наших словах и выдающихся способностях медведей.
— Ну что же, тогда слушайте.
Отставив кружку и закурив папиросу, я рассказываю о своей прошлогодней встреч® с медведем, которая едва не стоила мне головы.
Верховья Ямы, куда я приехал консультировать i работы одного ив наших полевых отрядов, очень интересны в геологическом отношении и совершенно безлюдны. Здесь природа зарыла ключи от многих важных своих тайн, и мы надеялись, отыскав их, обнаружить оловорудные месторождения. По скалистым ущельям и нехоженой тайге тут бродит множество медведей. Об этом мне сразу, сообщил высланный за мной с вьючной лошадью рабочий Алексеич. За нынешнее лето он добыл двух взрослых медведей и одного медвежонка. Узнав о таком подвиге, я с уважением посмотрел на припадающего на ногу, но очень подвижного парня, а потом стал брать его с собой проводником в маршруты.
Однажды, возвращаясь к лагерю после тяжелого дневного похода, мы медленно поднимались с ним на заросшую стлаником гряду. Солнце уже спустилось к горам, и впереди тощими гусеницами ползли наши длинные тени. До палаток оставалось еще немало, но мы уже предвкушал вечерний костер и приправленную дымом гречневую кашу. Алексеич, обходя кусты и то и дело нагибаясь за бусинами стелой брусники, шел впереди.
Последнее усилие и крутой подъем вдруг закончился узким, как ребро ладони, гребнем перевала. Я облегченно вздохнул и в тот же миг замер в удивлении.
Ни слова не говоря, Алексеич как-то странно махнул в мою сторону рукой и плашмя бросился на землю. Опустившись на колени, я осторожно подполз к нему и прошептал:
— Куропатки?
Тише! Какие куропатки! Нагнитесь пониже, смотрите!
Чуть дыша, я отодвинул лохматую ветку и посмотрел за гребень. Громадный бурый медведь не спеша, покачивая могучей головой, объедал незаметные отсюда кустики брусники. До него было не меньше семидесяти метров, но мне даже померещилось довольное чавканье. Свежий предзакатный ветер тянул в нашу сторону, и зверь нас не чуял.
…Шаг в одну сторону, шаг в другую. Вот низко склоненная голова шумно обнюхивает землю; взлетают маленькие фонтанчики сухой пыли. Двумя лапами он ловко выкапывает какой-то корешок и не торопясь отправляет его в рот.
Я впервые в жизни видел медведя на таком близком расстоянии и в таких благоприятных для наблюдения условиях. Не подозревая о нашем присутствии, он лакомился с удовольствием и сосредоточенностью старого гурмана. Мне почему-то вспомнился старый, толстый, любивший покушать дедушка Крылов!
Вдруг рядом со мной раздался чуть слышный металлический лязг, и, прежде чем я успел обернуться, над ухом оглушающе прогремел выстрел. Охотничье сердце Алексеича не стерпело!
— Что ты делаешь! — вырвалось у меня; но было уже поздно. В ту же секунду раздался еще выстрел, потом еще и еще. Многозарядный винчестер вздрагивал в руках Алексеича, и пули одна за другой вылетали из дула, пока на земле не выросла маленькая кучка пустых латунных гильз.
При первом же выстреле медведь одним махом взлетел на дыбы. Его морда выражала такое удивление, что, если бы не досада и испуг, я бы, вероятно, рассмеялся.
При каждом выстреле медведь вертелся волчком, чтобы разглядеть врага. Ветер дул не в его сторону, а горное эхо разносило гром ружья, но движение за кустами выдало наше присутствие. Хотя ни одна из пуль явно его не задела, недоумение сразу сменилось в нем раздражением и яростью. Как только смолкли выстрелы, страшный клокочущий рев пронесся над горами и оледенил сердце. Громадными прыжками, с треском ломая кусты, бурая махина кинулась к гребню.
Я едва успел крикнуть побледневшему Алексеичу:
— Скорее!
Никогда в жизни я еще не испытывал такого подавляющего ужаса и не бежал с такой быстротой. Огибая высокие кусты и перепрыгивая через низкие, мы мчались с Алексеичем по крутому склону. Вмиг мы добежали до большой голой поляны, от которой только что ползли наверх не менее получаса. Я задыхался, сердце бешено билось в груди; мой хромоногий спутник, кажется, чувствовал себя не лучше.
