союзников и кормятся нашими скудными припасами.
— Оставь свои нападки, — произнес синьор Буонсиньори, угрожающе подняв руку. — Это будущие национальные герои. Я должен занять место в их рядах.
— Но не в час же ночи!
— Для Consiglio Superiore de la guerra di San-Rocco время суток ничего не значит. Об удобствах надо забыть. Когда наконец пробьет час, каждый должен находиться на своем посту, — заявил он, натягивая брюки.
— Спокойной ночи, — сказал синьор Буонсиньори, поцеловав детей на прощанье. — In tempo di guerra[18] никогда не знаешь…
Елена расплакалась при виде такого героизма, а ее муж решительно вышел на цыпочках из комнаты.
Синьор Буонсиньори благоразумно решил не пытаться выйти из дома незамеченным. И еще не входя к немцам в комнату, стал свистом звать собаку.
— Уходите? — спросил Бремиг.
— Собака хочет облегчиться, — ответил Буонсиньори. — Фольгоре, vieni, vieni[19].
Немцы поглядели на крепко спящего пса.
— Собака спит, — заметил Ганс, — притом вам прекрасно известно, что ночью выходить на улицу запрещено.
— Поверьте, своего пса я знаю лучше, чем сам себя, и даже если кажется, что он спит, облегчиться ему очень хочется. Он так хорошо воспитан, что не просится сам. А что до выхода на улицу, то ведь наши доблестные союзники не лишат бедного итальянского пса возможности облегчиться цивилизованным образом. Фольгоре, Фольгоре, vieni far pipi.
Все поглядели на пса. Тот потянулся, зевнул и безнадежно расслабился, чтобы заснуть снова.
— Мне совершенно ясно, — сухо произнес Ганс, — что собака не имеет желания облегчиться и что ваше желание выйти из дома в этот ночной час весьма подозрительно.
— Послушайте, — настаивал Буонсиньори, — пес до того напуган видом стольких, пусть и желанных, гостей в доме, что его реакция даже на самые обычные желания несколько затруднена. Фольгоре, viene.
Фольгоре приоткрыл желтый глаз и закрыл снова.
— Господи Боже, — сказал Ганс с непонятным возбуждением. — У меня были волкодавы, боксеры, доберман-пинчеры, я могу понять, когда собака хочет облегчиться, а когда нет, и категорически заявляю — эта собака хочет лишь, чтобы ее оставили в покое.
У Буонсиньори подскочила температура, и это оживило его фантазию.
— Послушайте, синьор Maggiore[20]! — закричал он. — Я знаю Фольгоре с тех пор, когда он еще находился в зародышевом состоянии. Он вырос у меня в доме. Собаки все разные, как и люди. У них масса комплексов. Некоторые из них легко смущаются и не просятся на улицу при посторонних. Среди людей тоже есть такие, для них естественные отправления организма — повод для стыда, для стеснения, они предпочтут умереть, лишь бы никто не видел, как они облегчаются. Поверьте, что Фольгоре такой, и прошу с уважением отнестись к его трудностям, как отношусь я. Об этих вещах не говорят, эти вещи понимают. Фольгоре, piccolo[21], vieni, vieni.
Фольгоре поднял взгляд и слегка повилял хвостом.
— Видите! — торжествующе произнес Буонсиньори.
— Ничего не вижу, — отрывисто ответил Ганс, — кроме вашего желания зачем-то уйти из дома среди ночи.
— Я ухожу из дома в это время с тех пор, как стал понимать затруднения Фольгоре, — повысил голос его хозяин. — Я уважаю пса, поскольку жду от него того же самого. Без взаимного уважения ходить на охоту нет смысла. Если вы лишаете меня права выйти на улицу с моим псом, предупреждаю, что в три часа ночи он начнет выть, а когда Фольгоре воет, спасения от этого нет.
— Кроме разве что пули, — протянул Бремиг.
— Пули?
— Вы, итальянцы, представления не имеете о мощи немецкой военной машины и ее чувствительности, — заговорил, улыбаясь, Бремиг. — Не всегда одна лишь угроза оружием подчиняет государства ее воле. Эта машина может быть столь же избирательной, одухотворенной, как руки великого хирурга. Выпущенная в собаку пуля утонченно разрешит проблему, которая озадачила бы менее одаренную организацию. Точно так же можно уничтожить муху, кружащую у вас над головой во время обеда. У нас есть снайперы, специально обученные для таких фокусов.
— Перестаньте говорить ерунду! — вспылил Ганс.
— Ерунду? Дорогой мой Гансик, мы живем в ужасное время и не можем рисковать. Гораздо лучше расстреливать всех, чем задавать вопросы. Мы вышли за пределы глупой разборчивости. Застрелите герра Буонсиньори за то, что хочет выйти. Застрелите фрау Буонсиньори безо всякой причины. Застрелите собаку, потому что она существует. Так гораздо безопаснее.
— Идите, но возвращайтесь через пять минут, — сказал Ганс.
— Теряете самообладание, — прошептал Бремиг.
— Вы покидаете дом на свой страх и риск, это понятно? — спросил Ганс.
— Естественно. In tempo di guerra… — ответил Буонсиньори.
Фольгоре к этому времени задремал снова, и пришлось его, скулящего, тащить к двери. На улице Буонсиньори вполголоса извинился перед псом, оправдываясь тем, что немцы могли передумать.
— Запрещаю вам говорить об убийстве собак, — сказал Ганс Бремигу, когда Буонсиньори вышел.
Бремиг улыбнулся.
— Глупый мальчик. Я просто хотел, чтобы вы перестали выставлять себя ослом. Чтобы позволили ему уйти.
— А теперь, пожалуй, можно продолжить, — с глуповатой улыбкой произнес принц, снова усаживаясь за пианино.
Наверху во все горло вопили дети.
Буонсиньори бежал по пустой улице, прижимаясь к домам, Фольгоре трусил следом. Навстречу им попался только немецкий солдат, изливавший звездам свою тоску в сентиментальной, памятной с детства песенке. Буонсиньори бросился в какую-то дверь, отчаянно зашипев на собаку. Фольгоре, однако, от усталости не расслышал, украдкой подошел к солдату и стал обнюхивать его следы. Солдат был настолько поглощен пением, что не обратил на это внимания.
Обливаясь холодным потом, Буонсиньори бежал трусцой, пока не достиг площади Виктора-Эммануила Второго. Укрылся там на минуту под памятником жертвам войны, на котором боролись за власть несколько ангелов. Потом быстро зашагал, держа Фольгоре за ошейник. Было совершенно ясно, что пес станет неимоверной помехой, так как взбодрился настолько, что разносимые ветром всевозможные ночные запахи начали представлять для него неодолимый соблазн. Тем не менее он служил единственным веским предлогом для ухода из дома. Нужно быть признательным и за это in tempo di guerra…
Буонсиньори постучал в дверь дома, где жил Старый Плюмаж. Тот открыл самолично и громким шипением умоляюще призвал к тишине. Они вошли в коридор.
Старый Плюмаж, полковник Галеаццо Гаретта, был офицером берсальеров, чем и объяснялось это прозвище. Его огромная голова с жестким ежиком белоснежных волос горделиво высилась на толстенной шее, изборожденной морщинами, словно колено слона. Дубленое пустыней и сирокко лицо хранило смешанное выражение недовольства и решительности. Короткий прямой нос с большими, надменно раздувающимися ноздрями походил на акведук, ведущий в твердый лоб и разделяющий два серых глаза, заслуживающих внимания гневностью и унылостью. Свирепый рот прятался под густым навесом седых усов.
— До нас дошли сведения чрезвычайной важности. Под «нами» я, разумеется, имею в виду Stato Maggiore del Consiglio di guerra de San Rocco. Однако первым делом… — он протянул руку для пожатия.
Буонсиньори пожал ее, а Фольгоре облапил человека, которого с рождения считал своим. Как-никак, полковник был хозяином его единоутробной сестры Папаверы, вечно чем-то недовольной пятнистой суки с
