5
— Мое предостережение Гельмуту Больману было оставлено без внимания, — негромко произнес Ганс.
— Вот мы и нашли объяснение всем нашим военным неудачам, — сказал Бремиг.
Принц перестал играть и спросил, не означает ли это конца войны.
Ганс вышел из себя.
— Фюрер жив! — выкрикнул он. — Теперь подозрения станут фактами, и виновные будут расстреляны. Раковая опухоль будет удалена из тела нации! Не будет оказано никакого милосердия…
Внезапно Ганс умолк, и в его глазах появилось необычайно коварное выражение.
— Я знал, что напрасно позволил этому итальянцу уйти, — сказал он и, повернувшись к Бремигу, добавил: — В том, что он ушел, виноваты вы, и я этого не забуду.
Бремиг, спокойно осушив еще стакан огненно-жгучей граппы, ответил:
— Вы командир и несете ответственность за все свои решения.
Принц никак не мог понять, что происходит.
— Ничего не понимаю, — устало сказал он. — Какое отношение имеет попытка убить Адольфа Гитлера к тому, что какой-то итальянец повел на прогулку собаку?
— Остолоп! — зарычал Ганс. — А еще офицер разведки. Почему вас не сделали организатором досуга? Идиот.
— Я протестую, — заявил принц, подскочив и вставив в глаз монокль, что придало ему еще более удивленный вид.
— Он протестует! — язвительно усмехнулся Ганс. — Послушайте, вы, простофиля, долины кишат партизанами…
— Там всего два-три бродяги.
— Два-три бродяги! Я говорю, кишат партизанами. Это общенациональная организация. И почему Буонсиньори ушел под нелепым предлогом в час ночи?
— Его собака…
— Его собака вернулась через пятнадцать минут, вся в крови. Где она была? Откуда на ней кровь? От колючей проволоки? Или от чего? И почему Буонсиньори до сих пор не вернулся? И что это был за выстрел? Кто-то из солдат охотился на зайцев?
— Какой-то генерал встретил Геройскую Смерть, — сказал Бремиг.
— Вы убеждали меня не обращать на это внимания, — продолжал Ганс, — и я вас послушал, потому что не видел истинного положения вещей. Вы сказали, один из наших патрулей вроде бы заметил что-то подозрительное. Я виновен в той же мере, что и вы…
— Но Буонсиньори ушел не так уж давно, — сказал принц. — И почему бы собаке не вернуться раньше хозяина? Она знала дорогу.
— Не так уж давно? — выкрикнул Ганс, подбежав к окнам и раздергивая шторы. — Смотрите! Уже четыре утра! Он ушел три часа назад!
Действительно, ландшафт был залит голубым рассветом, тусклая, напоминавшая перышко оранжевая полоска на горизонте еще не освещала его.
— Господи, как быстро летит время под музыку, — сказал принц.
— Погасите свет, — приказал Ганс.
В мрачном утреннем свете трое офицеров переглянулись и поняли: что-то стряслось.
Ганс подошел к двери, открыл ее и позвал:
— Фельдфебель!
Через минуту появился заспанный капрал.
— Заметил, откуда донесся выстрел?
— Никак нет, герр майор, патрули не докладывали ни о чем подозрительном.
— Позови часового и буди всех солдат.
— Сейчас?
— Да, сейчас, и прекрати зевать.
— Слушаюсь, герр майор.
— Мы совершим небольшую экспедицию в долину.
Ночная встреча завершалась. Итальянцы не пришли ни к какому решению, но пребывали в превосходном расположении духа. Они славно отвели душу, и принятая резолюция обязывала их к «неусыпной бдительности».
Когда они обменивались церемонными рукопожатиями, одному из партизан показалось, что в оливковой роще что-то движется. Получив это сообщение, Старый Плюмаж поднес к глазам бинокль и напряженно вгляделся. Сперва это казалось обманом зрения, потом в перекрестье бинокля появился осторожно ползущий человек.
— У вас глаза помоложе, — прошептал Старый Плюмаж, отдавая бинокль Валь ди Сарату.
Валь ди Сарат разглядел чуть побольше подробностей, чем Старый Плюмаж, и на лице его появилась озорная улыбка.
— Ragazzi[29], — негромко произнес он, — вот самое веское основание для созыва нашего совета.
Затем вдали раздалась команда: «Drei Mann durch den Wald!»[30], — и все сомнения рассеялись.
— До чего ж хитрыми они себя считают, — сказал Валь ди Сарат.
Глаза Старого Плюмажа сузились. Час, несомненно, неотвратимо и несколько пугающе пробил; знамена были развернуты и трепетали на ветру; умоляющие голоса павших слились в оглушительный хор.
— Принимаю на себя командование, — объявил он. — Синьор Conte, вы будете начальником штаба, а ваш слуга связным. Буонсиньори, будете моим заместителем, возьмете на себя командование резервом. Капитан Валь ди Сарат, командуйте левым крылом. Филиграни, вы — правым.
Возражений не последовало. Торжественно, с полнейшей искренностью, Старый Плюмаж обнял Валь ди Сарата и Филиграни, затем отдал краткий приказ:
— Рассредоточиться. Да благословит Бог наше оружие.
Минут на десять воцарилась тишина, нарушаемая только беззаботным кваканьем лягушек да бесконечным стрекотом кузнечиков.
Потом, уже гораздо ближе к ним, послышался голос солдата:
— Junge, junge, ist es kalt![31] Кто-то невидимый ответил:
— Es ist doch blodsinnig, hier finden wir keint Partisanen[32].
— In dieser Kalte wird doch kein Italiener aus dem Bett kriechen[33] .
Затем раздался смех.
— Именно на этом месте Чезаре Борджа и Эрменеджильо дельи Окки Бруни сошлись в смертельной схватке почти пятьсот лет назад, — прошептал граф.
— Кто победил? — спросил шепотом Буонсиньори.
— Никто. В том-то и дело, — прошептал граф.
— Шшш, — прошипел Старый Плюмаж.
К этому времени было уже почти заметно, как свет постепенно становится ярче, словно природа позволила себе устроить театр. Старый Плюмаж понимал, что соприкосновение с противником произойдет с минуты на минуту. Об отрыве от противника не могло быть и речи.
Двое его заместителей, лежавших на своих позициях в ожидании первого выстрела, представляли собой разительный контраст. У Филиграни, штатского, вообразившего себя солдатом, лицо представляло
