Через час над деревней стал подниматься дым. Валь ди Сарат нахмурился.
— Этого следовало ожидать.
— Моя собака, — произнес Старый Плюмаж.
Тут часовой увидел маленького, одетого в белое человека, со всех ног бегущего через лес. Он спотыкался, падал, вскакивал и казался обезумевшим. Часовой молчал, пока не разглядел, что это мальчик, и тогда уже окликнул его. Мальчик с расширенными от ужаса глазами упал в объятья часового и разрыдался. Когда он успокоился, его отвели к Старому Плюмажу, и тот сказал:
— Да это же сын кузнеца Кавалески… Мальчик рассказал жуткую историю.
Первой погибла собака, одна из многочисленного семейства Фольгоре. Повалилась кулем, и песок возле нее покраснел. Потом бабушка синьора Бьяти, не способная от старости двигаться, получила пулю, сидя в кресле-качалке. Затем ребенок, выдавший себя громким плачем на чердаке. Синьор Томмани, начальник почтового отделения, отказавшийся уйти с остальными, решительно вышел навстречу немцам со старым дробовиком в руках. «Eviva l'Italia!»[38] — закричал он и упал на дороге, изрешеченный пулями. Доктор Дзуоли погиб, раздавленный собственной лошадью, когда пытался ускакать. Немцы открыли огонь по более крупной цели. По словам мальчика, там должны были быть еще живые, потому что, когда он бежал, автоматы строчили почти непрерывно. Шедшие позади офицеров усталые, подавленные солдаты стали, подчиняясь приказам, поджигать дома, отсюда и столбы дыма, напоминавшие колоннады греческих храмов, в воздухе над Сан-Рокко.
— Опиши офицеров, — сказал Старый Плюмаж, сделав слабую попытку держаться по-военному. Но тут с мальчиком случился нервный припадок, потому что из расположенного среди деревьев лагеря гражданских выбежала синьора Кавалески, его мать, потребовала свое дитя и едва не задушила его, прижав к пышной груди, бормоча утешения и проклятья, браня за то, что едва не погиб.
Потом, когда наступила полуденная жара, часовой остановил двух сурового вида мужчин. Они произнесли заранее приготовленную фразу и были приведены к Старому Плюмажу.
— Вы командир? — спросил старший.
— Я полковник Галеаццо Гаретта, президент Consiglio Superiore della guerra di San Rocco al Monte, — сказал Старый Плюмаж.
Оба пришедших откозыряли. Старший заговорил:
— Я Андреа Деодато, член и делегат Comitato della liberazione di Castelbravo degli Angeli[39].
Они обменялись рукопожатиями.
— Но ведь Кастельбраво дельи Анджели почти в тридцати километрах отсюда, — сказал Старый Плюмаж.
— Мы организуем расселение жителей Сан-Рокко аль Монте по десяти — пятнадцати деревням по возможности подальше отсюда. Ваши действия были героическими, но, к сожалению, преждевременными, — объяснил Деодато.
Старый Плюмаж, вполне естественно, оказался в высшей степени раздражен этой критикой и заявил, что все остальные тайные боевые организации, как ни прискорбно, упустили время.
Другой партизан, по фамилии Скала, делегат от Divisione Partigiana del Val d'Arno[40], сразу же подошел к Филиграни. Они приветствовали друг друга вскидыванием к плечу сжатой в кулак руки и теперь оживленно разговаривали.
Вскоре был составлен план, и выступление назначили на сумерки. На тот случай, если немцы начнут прочесывание извилистых проселочных дорог Тосканы до назначенного для эвакуации времени, в район просачивался отряд соседних партизан, готовых в чрезвычайных обстоятельствах огнем прикрывать отход. Но вероятность осложнений была невелика. На свете мало ландшафтов, более соответствующих нуждам их обитателей, чем грандиозные Апеннины с множеством диких укромных мест, волнообразных холмов и неожиданных впадин, ревниво хранящих свои секреты.
До наступления темноты оставалось только похоронить партизана; тяжело раненный, он скончался около десяти часов, тихо, пристойно, в окружении семьи. С подобающей этому событию торжественностью Старый Плюмаж пригласил обоих представителей других патриотических организаций присутствовать на церемонии.
— Будете свидетелями от имени Италии, — сказал он.
Тело опустили в могилу. Члены семьи до этого так плакали, что у них не осталось слез, и они стояли, словно тени, у скрывающихся под землей ног своего кормильца.
— Луиджи Гвиччардини — имя всем известное, — с неописуемым достоинством заговорил Старый Плюмаж, — и мы никогда его не забудем. Мы должны выразить соболезнование его семье и вместе с нею оплакать его злосчастную участь, поскольку, друзья мои, безжизненное тело, которое мы только что видели в последний раз, могло, в зависимости от направления пули, оказаться телом Джозуй Филиграни, Фебо Буонсиньори, синьора графа или любого из нас. Смерть объединяет все сословия, для нее не существует ни богатства, ни ума, ни знатности. Она уравнивает всех. Мы помним улыбку Луиджи Гвиччардини, его манеру разговаривать, его личность. Тело, которое мы только что погребли, было в этом смысле отнюдь не Луиджи Гвиччардини, а традиционным символом, который, повторяю, мог представлять любой из нас. Друзья, деревня Сан-Рокко аль Монте обрела своего неизвестного солдата. Да покоится он в мире.
После недолгой молитвы собравшиеся разошлись, и оба делегата с мрачным видом пустились в обратный путь.
Немцы в тот день ограничились отправкой двух патрулей в неизвестность за пределами поля битвы. Они оба нагнали страху на безобидных окрестных фермеров, немного постреляли, немного пограбили, потом заблудились в предательских холмах и возвратились гораздо позже, чем их ожидали.
Немцы похоронили своих убитых безо всякого ритуала, отправили Ганса в госпиталь и покинули горящую деревню, когда пламя стало слишком жарким.
В пять часов над той местностью низко пролетел немецкий самолет-разведчик, но ничего среди деревьев не обнаружил. Старый Плюмаж решил, что рассредоточение начнется в половине восьмого, то есть, как он предпочитал выражаться, в девятнадцать тридцать.
Около семи часов Валь ди Сарат расхаживал но лагерю, будто что-то искал. Споткнулся о лежавшего принца, единственного пленника, какого захватили патриоты, и попросил прощенья. Принц, уверившись в тысячный раз, что его не расстреляют, принялся с заиканием истерически выражать свою ненависть к нацистскому режиму.
— Я дал бы вам сигарету, будь они у меня, — засмеялся Валь ди Сарат, и принц застонал от облегчения.
В конце концов Валь ди Сарат заметил юного Кавалески, игравшего среди деревьев, и присоединился к нему. Мальчик вел сражение легендарных масштабов с хворостинками, имитировал звуки канонады, методично уничтожая в воображении и свою, и чужую армии. С жизнерадостностью своего возраста он уже почти забыл недавние ужасы и превращал свои впечатления в романтические подвиги.
Валь ди Сарат умел находить подход к детям. Сперва он стал изображать из себя танк, но поскольку в противостоянии двух армий танку не находилось места, удовольствовался тем, что наломал хворостинок для сражения. Окончательно расположив к себе ребенка, Валь ди Сарат опустился на колени и довольно грубо обхватил маленького друга за талию.
— Стало быть, ты солдат, как и я, bimbo[41].
— Да, — подтвердил ребенок.
— Хм. Тогда скажи мне, как солдат солдату, как выглядели те трое врагов в деревне?
Мальчик все вспомнил, испугался и готов был расплакаться.
— Солдатам плакать запрещено, — сурово заметил Валь ди Сарат.
— Не помню, — сказал мальчик.
— Забывать солдатам запрещено.
— Один был маленьким, толстым.
— Браво, за это сообщение ты получишь медаль. — Валь ди Сарат, как обычно, улыбался. — А другие как выглядели?
— Один был непохож на всех, кого я знаю.
— Браво, еще медаль. А третий?
