павших.
— Свой долг перед ними, сэр, я сознаю, — серьезным тоном сказал Бойт. Бесчисленные брошюры предупреждали войска Соединенных Штатов о чрезмерной обидчивости всех иностранцев, об их нетерпимости к критике и советам. Бойт не только воспринимал эти брошюры всерьез, но и, говоря по правде, большую их часть написал сам.
— Отлично, — произнес недоверчиво Старый Плюмаж, — продолжу. Занимал я, как уже было сказано, невыгодную позицию в той лощине. Немцы наступали с северо-востока, маскируя свои намерения шедшими веером разведчиками. Намерения их, вынужден добавить, были неясны даже им самим, поскольку они не представляли, где мы находимся. Силы я распределил вот как. Центр залег в оливковой роще Тодескини. Правый фланг был вытянут в направлении фермы Саброне; он представлял собой часть знаменитой итальянской дивизии «Гран Сассо», командовал им мой заместитель Валь ди Сарат. Левый фланг под недостаточно опытным руководством Филиграни, коммуниста, был развернут в районе старого монастыря францисканцев.
Сражение началось на моем левом фланге, где Филиграни вопреки моим приказам опрометчиво вступил в огневой контакт с противником. Немецкий правый фланг шел в наступление с автоматическим оружием. Поверхностного знания баллистики достаточно, дабы понять, какое они имели преимущество перед нами, поскольку наше оружие позволяло вести только одиночную стрельбу. Немцы контратаковали с беспримерной яростью, они объединились в этом натиске со своим левым флангом, чтобы сокрушить наш центр, то есть наши основные силы. Я воспользовался возможностью и отправил правое крыло в широкий обход для окружения открытого фланга немцев. Центр, проявляя непревзойденный героизм, удерживал свои позиции, его вдохновлял пример офицеров, вернее, офицера, поскольку военным опытом обладал только я один. В нужную минуту я подал сигнал, и мой правый фланг атаковал немцев с характерной для итальянцев яростью. Контратака центра решила судьбу противника, который в жутком смятении отступил к своим опорным пунктам, а оттуда, давая выход бессильной мстительности, обрушился на беззащитную деревню, которая вечно будет стоять красноречивым памятником бессмертному величию наших павших.
— Вы не собираетесь восстанавливать ее? — спросил Бойт.
— Я, разумеется, — с нешуточным раздражением ответил Старый Плюмаж, — говорю иносказательно.
Перед уходом Бойт спросил Старого Плюмажа, сколько человек с каждой стороны принимало участие в бою.
— Немцев больше пятисот. Итальянцев тридцать пять.
— Но граф сказал, что там было около сотни немцев и около пятидесяти итальянцев, — возразил Бойт.
— Граф, — ответил Старый Плюмаж, — близорук и физически, и умственно.
Филиграни, которого Бойт расспрашивал на развалинах его лавки, без товаров, но уже увенчанных обвислым красным флагом, поведал несколько иную историю.
— Нужно со всей определенностью сказать, что основную тяжесть боя вынесла партизанская ударная бригада. Остальные наши силы состояли из деморализованных и ослабленных солдат старой итальянской армии, плохо руководимых и вооруженных, а также остолопов вроде графа и Старого Плюмажа. Наша ударная бригада, вдохновленная славным примером Красной армии, вступила в бой с фашистскими гиенами в нужную минуту и, невзирая на слабое сопротивление полковника и прискорбное уклонение наших военных, не сделавших ни единого выстрела, пока бой не был, в сущности, завершен, мы переиграли и одолели вражеские орды.
— Но полковник Гаретта считает, что вы слишком рано открыли огонь, — сказал Бойт.
— Будь его воля, мы бы вообще не открыли огня, — с презрением ответил Филиграни.
— Он говорит, что организовал обходной маневр.
— Никакого обходного маневра не было. Была попытка предательства со стороны людей, не вдохновленных высокой идеей. Они соизволили вступить в бой, лишь когда герои нашей ударной бригады имени Первого Мая уже решили исход сражения.
— А сколько людей принимало в нем участие с той и другой стороны?
— Если не считать бесполезных, там был двадцать один итальянец и около тысячи немцев.
Бойт, не мигая, уставился на Филиграни.
— По-моему, это невероятно.
— Между невероятным и невозможным большая разница, — надменно ответил Филиграни.
— Хорошо, исправлю свою формулировку и скажу, что это невозможно.
— То, что кажется невозможным вам, приехавшему из меркантильной, циничной страны эксплуататоров, вполне возможно для тех, кто проникнут духом диалектического материализма.
Спорить было бесполезно.
Буонсиньори, прислонявшийся плечом к скульптурной группе ангелов на площади Виктора- Эммануила Второго, выразил несогласие с графом, которого обозвал грубым словом, предполагающим сексуальную неполноценность; со Старым Плюмажем, которого обозвал грубым словом, предполагающим пустое самомнение; и с Филиграни, которого обозвал целым рядом слов, не только предполагающих, но категорически утверждающих всякую мерзость под солнцем.
— Честь победы, — сказал он, — принадлежит всем. Но потом умерил свое великодушие, назвав в виде исключения из этого правила почти всех жителей деревни.
— Граф, — объяснил он, — до того погружен в прошлое, что настоящее представляется ему лишь непрерывным предзнаменованием отвратительного будущего. Он не способен здраво судить ни об одном событии после тысяча пятисотого года, хотя, надо отдать ему должное, до этой даты его суждения безусловно авторитетны. Старый Плюмаж получил в военной академии целую кучу блестящих дипломов, а каждый, кто способен на это, в сущности, пустозвон и непременно проиграет любое сражение, в котором будет участвовать, поскольку является в буквальном смысле рабом старых шутов, выдавших ему дипломы. Что до Филиграни, он из тех возмущенных душ, которые вложили всю свою злобу в банк коммунизма и получают оттуда щедрые дивиденды бессмыслицы. Чем слушать его рассказ о том сражении, лучше уж обратиться к первоисточнику всяческой истины, позвонить по телефону в Кремль. Там все расскажут о нас, поскольку, думаю, мы все имеем честь находиться у них в картотеке.
К сожалению, вся ирония в речах Буонсиньори совершенно не дошла до мистера Бойта, он был крайне серьезным по натуре и потому весьма удачливым писателем. Однако жгучее пламя его воображения начало придавать этим отрывочным рассказам не просто тепло, а определенно и возвышенно коммерческий жар.
— Расскажите правду об итальянских военных, — попросил он.
— Если б не они… — Буонсиньори пожал плечами. — Благодаря им мы уцелели.
И стал рассказывать о теориях Валь ди Сарата насчет бандитов и военных, о необычайном поединке на гребне холма. Не преминул нарисовать приукрашенную картину своей битвы умов с заполнявшими комнату немцами по поводу естественных надобностей бедного Фольгоре.
— А кто этот человек, офицер, ведший перестрелку с немцем? — спросил Бойт, потея от волнения, как школьник.
— Его зовут Валь ди Сарат.
— Как он выглядит? Наверно, рослый, темноволосый красавец?
— Не очень высокий, с морковного цвета бородкой и голубыми, очень светлыми глазами.
— Это не годится, — пробормотал Бойт, — он должен выглядеть иначе.
После полудня он получил приятную весть, что его будущая книга уже заранее приобретена кинокомпанией «Олимпик Пикчерз». Об этом сообщил девятистраничной телеграммой добрый приятель и собутыльник Бойта полковник Малькольм Зитермен, или, более официально, полковник Малькольм Зитермен, глава постановочного отдела кинокомпании, в настоящее время консультант правительства США по съемке фильмов.
Полковник являлся одним из тех армейских счастливчиков, которые не знали иного чина, кроме того, какой носят, и пользуясь богатством правительства, неустанно летал из Калифорнии в прифронтовые районы и обратно на предоставленном в его распоряжение четырехмоторном транспортном самолете. Он
