плачущей, только однажды глаза налились слезами, но она запрокинула голову и зашипела на него, когда он сунулся было утешать.
Она запрокинула голову, и слезы так и не пролились.
А тут вдруг… плачет?!
– Ольга, я куплю тебе елку.
– Нет! Не купишь! Уже десятый час, и пока ты доедешь… И наряжать ее некогда!
– Черт побери, – пробормотал Бахрушин, – еще и наряжать!
Она бросила трубку, чего никогда себе не позволяла – у них было слишком мало времени и сил, чтобы выделывать друг с другом всякие такие штуки, – и потом долго и сладко рыдала на кухне, с подвываниями и утиранием кулаком мокрых горячих щек. Так жалко ей было себя и своей пропадающей – совсем пропащей! – жизни.
Мало того, что все время на работе. Мало того, что командировки, нервотрепка, смена руководства и полная неразбериха, и в этом бардаке непременно надо разобраться, и удержаться на месте, и доказать новому начальству, что «ты не верблюд», а тоже чего-то стоишь и что-то можешь. Мало того, что вечно не хватает денег и подчас не с кем работать, ведь профессионалов вроде Ники Беляева мало, а остальных надо учить, и еще неизвестно, выучишь ли, так еще и Новый год без елки!
К двенадцати часам их ждали примерно в пяти разных местах, и скорее всего там елки были, но Ольга, рыдая на кухне, твердо решила, что никуда и ни за что не пойдет – будет сидеть всю новогоднюю ночь дома и без елки!
Она уже перестала рыдать, и даже приняла душ, и напялила халат, теплые носки и бахрушинские тапки, потому что ноги в носках в ее собственные не лезли, и включила телевизор, грянувший «эстрадную миниатюру» голосом Михаила Задорнова, и вытащила из холодильника холодную и твердую палку копченой колбасы, кусок желтого сыра, еще что-то вкусное, припасенное заранее, и выложила в ряд на кухонной стойке, когда приехал ее муж.
Она даже сразу не поняла, что это он, потому что в дверь позвонили, а Бахрушин всегда и вполне успешно открывал ее ключами, и Ольга поначалу подумала, что пришли соседи с поздравлениями.
Она шмыгала носом, рассматривала колбасу и твердо знала, что ни за что не откроет, – еще не хватает, в халате, в носках, зареванная, и Новый год через час! – она понюхала колбасу, вздохнула и достала нож, но предполагаемые соседи продолжали трезвонить. Тогда она подумала, что кто-то вполне мог ее видеть, когда она подъезжала к дому, и теперь просто так ни за что не уйдет, особенно если это Леха, самый ближний, самый непосредственный, самый «соседский» сосед.
Леха до недавнего времени водил грузовики, а потом ловко переквалифицировался в «большие бизнесмены», отчасти даже миллионеры, что вовсе не мешало ему и по сей день оставаться «нормальным мужиком». Жену он поминутно щекотал и пихал в бок, так что она почти заваливалась на пол, – привлекал ее внимание, шумно требовал, чтобы «родила третьего», и призывал всех «поддержать его в этом вопросе», в гостях ел селедку с черным хлебом и луком, опрокидывал стопки – луженые толстые пальцы не сходились на тонком стекле стакана, – рассказывал «дальнобойщицкие» анекдоты и после каждого прибавлял: «Прошу прощения у дам за прозу жизни».
Ольга отлично знала, что отвязаться от Лехи нет никакой возможности, и потащилась открывать, когда позвонили в третий раз.
Однако, едва она вошла в прихожую, в замочной скважине завозился ключ – у темпераментного Лехи не могло быть ключа от двери в ее квартиру, и тут она вдруг как-то запоздало и сильно испугалась.
Словно из душа, ее обдало страхом – волна прошла по затылку, скатилась на спину, потом в ноги, и ладони стали влажными, и колени – ватными.
Дверь распахнулась, сильно ударившись в упор, и Ольга увидела замшевую спину и нагромождение чего-то темного в глубине.
– Ты чего не открываешь? – сердито спросила замшевая спина. – Я звоню, звоню!..
Спина попятилась прямо на нее, Ольга отступила, и в дверь ввалилась елка – самая необыкновенная елка в ее жизни. Елка скребла ветками по стенам и упиралась в потолок, она не пролезала в двери, и Бахрушин ее втаскивал и пыхтел от натуги. Ольга стояла, опустив руки, и ничем ему не помогала, а потом он прикрикнул на нее:
– Ну, помоги мне!
И она кинулась и тоже стала тащить.
Они вволокли ее в гостиную и водрузили на середину ковра – ни к какой стене ее невозможно было отодвинуть – хвойные лапы упирались и отказывались двигаться.
– Где ты ее взял?!
Бахрушин глянул на нее и ничего не ответил. Очки у него как-то странно перекосились, смуглые щеки сильно покраснели, свитер задрался – вид комический, как у героя давешней эстрадной миниатюры. Все руки у него были исколоты, и шея исколота и даже щеки немножко.
– Где ты ее взял?!
– Купил. Давай, Ольга!..
– Что?..
– Ну, наряжай ее. Ты же хотела!
Ольга понятия не имела, как наряжать такую елку, – она и без всякого наряда была совершенством во всех отношениях.
Бахрушин тогда так и не рассказал ничего и признался намного позже, что выпросил ее у администратора какого-то дорогого магазина – на улицах за час до Нового года уже не продавали елок, а ему обязательно нужно было добыть ее! В магазинном зале одна ель уже была, а эта чем-то не подошла, то ли ростом, то ли размером, и ее задвинули в угол, и наряжать не стали, а Бахрушин ее выпросил, заплатил за нее какие-то дикие деньги и потащил домой, так и не купив Ольге подарок, за которым, собственно, и
