Увижу, отберу. Ну все. Я тебе доставил, вот дверь. А у мене делов куча. Пока.
Ольга постояла у двери. Интересно, страсть какая боевая соседка дома? Она тихонько постучалась. Из- за двери послышался придушенный голос:
– Входи, кому чего надо!
Значит, дома. Ну что ж… Ольга открыла дверь и прямо перед собой увидела ноги в трениках и белых пуховых носочках. Ольга глянула вниз. Снизу на нее воззрилась конопатая девица в бигудях. Щеки у девицы покраснели то ли от напряжения, то ли от долгого стояния вверх ногами и приобрели выраженный свекольный оттенок.
– Здравствуйте…
Ольга прошла в комнату, стараясь не наступить на голову соседке.
– Здорово, – придушенно отозвалась та и, ловко перевернувшись, села на ковер.
– Березка, – пояснила она. – Поза такая. Для талии хорошо. Тебе чего? Если утюг, то его в седьмую забрали!..
– Мне не нужен утюг…
– Порошок стиральный вчера весь вышел! – сообщила девица.
– Нет-нет, я не за порошком…
– Пирогов сегодня я не пекла!
Ольга поставила чемодан в угол:
– Вы не поняли. Я жить пришла… Меня с вами поселили. Меня зовут Ольга Громова.
– А я – Надежда. Фамилия – Кудряшова.
Девица уставилась на Ольгу, покачала головой и усмехнулась:
– Жить пришла! Во дает!
Это был все тот же коридор – длинный, узкий, как кишка, с серыми стенами, забранными в решетчатые намордники тусклыми лампочками под потолком, с глухими стальными дверями по обеим сторонам… Тот, и все же – не совсем тот. На дверях появились латунные номерки, у одного порога даже расстелен коврик в веселую полоску. Ольга подошла ближе и брезгливо поморщилась: на коврике лежала тухлая рыбина, ребра торчали сквозь сгнившую плоть. Рыбина повернулась и покосилась на Ольгу мутным белесым глазом. Это было не страшно, но противно. Ольга отвернулась и побрела в другую сторону. Где-то в дальнем конце коридора плакали и кричали, и она стала искать, где, одну за одной открывая двери с латунными номерками. Но за каждой дверью была пустота. Ни бабки с саженцами, ни Григория Матвеевича, ни Митяя, ни патефона – просто пыльные серые комнатенки, глухие, без окон. Ольга свернула за угол и вдруг увидела горящее зеленым табло: «Выход». Она понеслась туда, где мерцали, маня, заветные буквы, распахнула дверь и уперлась носом в старую кирпичную кладку. Никакого выхода не оказалось. Коридор опять сыграл с ней злую шутку. Надпись «Выход» замигала – не зеленым уже, а тревожно красным светом, надрывно взвыла сирена… Сигнализация?
Ольга села на кровати, закрыв лицо руками, тяжело дыша – как всегда после кошмара. Продышавшись, отняла ладони от лица, огляделась. В комнате стоял серый полумрак, не разберешь, ночь или утро. Верещание не смолкало. Никакая это не сигнализация, конечно. Это будильник. Четыре утра. Пора вставать на работу.
Ольга выключила будильник, покосилась на Надежду. Та храпела без задних ног. Из пушки пали – не разбудишь.
Ольга сунула ноги в тапки, влезла в свитер и поплелась в умывалку. Ледяной водой в лицо – и сон как рукой снимает. Холодно, правда, очень, но это ничего. За работой быстро согреешься.
У всех остальных на фабрике рабочий день начинался в семь утра. А у Ольги – в пять. До прихода рабочих она должна вымыть цех размером с хорошее футбольное поле. Вообще-то, уборщиц на цех полагалось две, но Ольгина напарница, Ирина, то и дело сидела на больничном с ребенком, и Ольге приходилось управляться в одиночку. Поначалу, входя в пустой гулкий цех, громыхая ведрами, она все боялась, что не справится, не успеет вымыть все к приходу рабочих, и ее уволят. Но потом приноровилась и уже не боялась. Двух часов как раз хватало, чтобы все вымести и выскрести.
Ольга как раз домывала дальний угол, когда появился Павел Семенович. Павел Семенович работал в цеху мастером и на работу приходил первым, за двадцать минут до начала. Фабричные говорили, что у Семеныча какая-то уж очень скандальная жена, потому он и сбегает из дому ни свет ни заря, прихватив термос с чаем и бутерброды.
– Здорово, Громова! – Мастер приподнял кепочку.
– Доброе утро, Павел Семенович!
– Все трудишься?
– Тружусь.
– А Ирка-то? Опять на больничном?
Ольга кивнула.
– Ну трудись, трудись, – разрешил Павел Семенович и, прошествовав в свою застекленную кабинку в углу цеха, принялся разворачивать газету, в которой носил бутерброды.
…К вечеру Ольга так уматывалась, что едва хватало сил добраться до общежития и завалиться на кровать. Она лежала, закинув руки за голову, пристроив рядом Машкиного слона, и слушала, как Надежда хрустит яблоком или сухарем, как шелестит страницами очередного женского журнала. Соседка по комнате постоянно что-нибудь грызла и ползарплаты тратила на журналы про звезд и секреты похудания. Идеалом Надежды была Кейт Мосс, и соседка страшно переживала, что к идеалу этому никак не удается приблизиться. Румяная, рыжая, с конопушками на носу. А формы такие, что доживи русский живописец Кустодиев до наших дней – непременно сделал бы Надежду своей музой и написал во всех возможных и невозможных видах. Но Кустодиев, увы, давно отправился к другим прославленным коллегам по цеху. Все, что ему остается, – любоваться на Надю Кудряшову с райского облака. На пару с Рубенсом.
Ольга сто раз объясняла Надежде, что красота подиумных андрогинов – штука нездоровая, противоестественная, и что настоящая красота – это в первую очередь округлость форм, правильные пропорции, и природа задумала женщину с грудью и попой, а воротилы модельного бизнеса пытаются пойти поперек природы и превратить человека в вешалку. Но пускай в журналах пишут что угодно, а мужчинам и сегодня нравятся не стиральные доски, а женщины вроде Надежды. Про мужские предпочтения Надежда была очень даже в курсе.
– Им пироги мои нравятся, а еще – водочки выпить, – говорила она.
Сразу после школы Надежда вышла замуж за веселого парня с гитарой. Он играл как бог, сочинял для нее стихи, но спустя время выяснилось, что парень всем радостям семейной жизни предпочитает выпить с товарищами за гаражом. Надежда промаялась пять лет, а потом оформила развод.
Ее бывший муж время от времени появлялся рядом с общежитием. Караулил Надежду, а подкараулив, просил взаймы денег.
– Нету у меня для тебя денег! – отшивала его Надежда. Но бывший не отставал, шел за ней, канючил:
– Надя! Как это может быть объяснимо, что у тебя нет денег для бывшего родного мужа? Как это можно жалеть копейку, словно ты жадная женщина?! Я знаю, что ты добрая женщина!
Заканчивалось всегда одинаково. Надежда, бубня, что надоел ей бывший муж хуже горькой редьки, сколько лет как развелись, а он все дорогу к ней не забудет, лезла в кошелечек, вытаскивала десятку или полтинник, совала страдальцу:
– Посмотри, на кого ты стал похож?! Совсем спился, свихнулся! Был же нормальный человек!
Муж отвечал, что он как раз и есть нормальный человек и уважаем всеми, а Надежда жалеет для него своих денег.
– Так потому я и жалею, что они мои! – отвечала обыкновенно Надежда. – Ты же все пропьешь! Помрешь ведь от водки этой!
– Без нее – да! От нее – никогда! – заявлял под занавес бывший родной муж и удалялся с гордо поднятой головой, чтобы через месяц-другой снова появиться.
А Надежда продолжала читать журналы и выискивать чудо-диеты. На кефире и травяном чае она выдерживала, как правило, пару дней. К вечеру второго дня Надежда начинала тосковать, а ночью, сообщив жалобным голосом, что страсть как кушать хочется, открывала тумбочку, где лежало съестное, и
