– Вы видели, как он уехал?
– Видела, я же к Липе забегала! Дверь была открыта, хахаль исчез, и я в окошко посмотрела, как машина поехала.
– Так, – сказал Добровольский. – А где был… хахаль?
– За сигаретами ходил, – объяснила Олимпиада. – Он мне потом сказал.
– То есть теоретически, – подытожил Добровольский, – и тот, и другой могли в это время зайти к Парамоновой в квартиру и убить ее. Верно?
Воцарилось молчание. Обе девицы обдумывали эту новую страшную мысль.
– Какой ужас, – прошептала наконец Олимпиада, и Люсинда согласно покивала. – Я не знаю, как нам дальше жить?..
Ответа на этот вопрос не знал никто, и Добровольский неожиданно заторопился домой. Люсинда сказала, что она тоже, пожалуй, пойдет, тетя Верочка заждалась, а гитара пусть здесь побудет, можно?
Олимпиада, вдруг сильно расстроившаяся из-за того, что Добровольский уходит, сдержанно кивнула.
Как он смеет уходить? Разве не он целовал ее на кухне такими поцелуями, которые уж решительно ни в чем не оставляли никаких сомнений и после которых у нее еще долго звенело в затылке?! Разве не он сказал ей, что все будет хорошо? И что значит хорошо, если он сейчас уйдет? Это значит, что он будет ей покровителем и «самым большим девочкиным другом», как бегемот из мультфильма?!
Ничего этого она не могла произнести вслух и очень сердилась от того, что Добровольский, похоже, и так обо всем догадался, потому что черные глаза его смеялись и, казалось, говорили: извини, дорогая, я отлично понимаю твой пыл, но поделать ничего не могу. У меня есть дела поважнее.
Поважнее, чем ты.
Олимпиаду это взбесило.
Она даже не пошла их провожать, и, громко разговаривая, они вышли на лестницу, и она из комнаты крикнула:
– Пока! – на Люсиндино «до свидания».
Завтра я уеду на работу в семь утра, пообещала себе Олимпиада Владимировна, а приеду в пол- одиннадцатого вечера. Запрусь на все замки и никому не открою, даже если они станут рваться и выть под дверью, пусть знают!..
Я докажу вам, что мне все равно!
Ее коварным планам не суждено было сбыться, потому что ровно через минуту тишина в подъезде лопнула и разлетелась от жуткого вопля. Олимпиада даже не поняла, кто вопит. Ни секунды не думая, она рванулась в прихожую, открыла дверь и протиснулась на площадку.
Добровольский уже бежал по лестнице.
– Откуда это, Павел?!
– Снизу, – сказал он, не останавливаясь.
Он бежал так быстро, что Олимпиада моментально потеряла его за поворотом лестницы.
Внизу тошнотворно пахло чем-то тяжким и непонятным, так что у Олимпиады сразу стало как-то жирно во рту, словно она выпила стакан растопленного сала, и ее сильно затошнило.
Крик повторился, и шел он из квартиры, где жили Люсинда с тетей Верочкой.
На площадке появился Владлен Филиппович в пижаме, и ничейная баба Фима выглянула, и замаячило бледное Любино лицо.
Добровольский толкнул Люсиндину дверь, она открылась, и волной оттуда хлынул запах, ужасный, как атомная война.
– Не ходи сюда! – приказал Добровольский Олимпиаде.
Он пропал в квартире, а Олимпиада осталась с соседями.
– Фу-у! – протянула Фима. – Чегой-то воняет так?
– Газ, кажется, – сказал Владлен Филиппович. – Надо бы дверь на улицу открыть, как бы не рвануло!
Олимпиада сбежала вниз и открыла дверь.
Из квартиры, шатаясь, вывалилась Люсинда. Она держалась за горло, и слезы текли у нее из глаз.
– Люся! – крикнула Олимпиада. – Люська, ты жива?!
И за руку потащила ее на улицу, а та сопротивлялась и все силилась что-то сказать. Но голос ее не слушался, только сильные спазмы прокатывались по горлу.
– Люська!
– Вызывай «Скорую», быстро! – крикнул Добровольский. – Быстро, Липа, быстро! Она еще жива!
Под мышки, мешком, он тащил тетю Верочку. Ноги у нее безжизненно ехали, валенок с одной упал, и сбившийся носок открывал бледную венозную кожу.
– Батюшки-светы! – ахнула Фима и высунула из двери остренькое морщинистое личико, чтобы все получше рассмотреть, а Красин поднял брови так высоко, что они только чудом не оказались с другой
