– Не знаю я, что модно, а ты тростиночка прямо! И зачем ты на работу эту ходишь? Ну что тебе дома не сидится?!
– Клавдия Фемистоклюсовна, не портите мне ребенка!
– Сердца у вас нет, Марфа Васильна!
– У вас зато на двоих хватает!
– У меня-то хватает! А вот здоровье девочка угробит, что будем делать, Марфа Васильна?
– А вы не каркайте, Клавдия Фемистоклюсовна!
– Девушки! – подала голос девочка Анфиса, чьей судьбой обе дамы были так озабочены. – Не ссорьтесь. Дайте лучше поесть.
Клавдия моментально убралась в кухню, а Анфиса прошла в гостиную. Бабушка качалась в кресле, а Архип мыл заднюю ногу. Увидев Анфису, он перестал мыть, встряхнул ушами и уставился на нее неопределенным взором.
– Привет, дорогая моя, – сказала Анфиса, подошла к креслу, остановила его и звонко чмокнула бабушку в нежную щеку. Бабушка ответно поцеловала ее и снова принялась качаться.
Она была в белой блузке с пышными рукавами, черных брюках и замшевых туфлях на низком каблуке. На блузке лежала плоская золотая цепочка шириной примерно с мизинец. Цепочка шла в брючный кармашек, где помещались часы. У нее был дамский брегет знаменитой швейцарской фирмы, купленный в прошлом году в Женеве.
Швейцария бабушке тогда не понравилась, и она заявила, что больше никогда в эту страну «жвачных животных» не поедет.
Ах, как Анфиса любила свою бабку!
– Ну что? – спросила та, перестав качаться. – Завтра опять уедешь?
Это был давний и бессмысленный спор о том, где внучке лучше жить. Семья, то есть Марфа Васильевна, Клавдия и Иван Иванович, находили, что жить непременно следует в Аксакове, чего Анфиса решительно не могла себе позволить. Аксаково слишком уж ее расслабляло.
– Уеду, бабушка. Расскажи, как у тебя дела и что это ты вздумала на ночь кофе пить?
– Уже нажаловались?
– Да никто не жаловался, Юра мне сказал, что он варит тебе кофе. С каких это пор?
– А с тех, – издалека крикнула домработница, – что я отказалась! У ней сердце болит, а она кофе пить! Сказала, не стану варить, и не стану! А Юре вашему наплевать на вас!
– Бабушка, ты же знаешь, что кофе на ночь тебе нельзя!
– Знаю. Мне про это говорил еще Марк Захарович покойный, папаша нашего Захара Марковича! Нельзя, говорил, вам кофе, Марфа Васильна! И курить, говорил, лучше бросьте! Сам не курил никогда и рюмки в рот не брал! Он когда помер-то, Клавдия Фемистоклюсовна?
– Да уж… уж лет двадцать пять как. На Пасху.
– На Рождество он помер.
– На Пасху.
– Да тогда снег лежал!..
– Потому что Пасха ранняя была!
– Девушки, – перебила Анфиса, – какая теперь разница, когда он помер?
– А и правда никакой, – уже в дверях сказала домработница. – Ты руки мыла, девочка?
– Нет.
– Немедленно марш мыть руки и за стол! И так позднотища такая, разве ж можно так поздно ужинать?
– Может, я не буду?
– Я тебе дам, не буду! Не будет она! Марфа Васильна, скажите ей, чтобы руки шла мыть!
– Анфиса, вымой руки и за стол.
– Иду.
В просторной ванной с окном, выходящим в темный сад, было тепло и хорошо пахло лавандовым мылом и чистой водой. Хрусткое льняное полотенце было пристроено на рогатую вешалку, и еще стоял кувшин с синим цветком на выпуклом боку. Анфиса помнила этот кувшин столько, сколько помнила себя. За окном, в чернильной и очень весенней темноте, политой сверху холодным светом, росли старые деревья. Яблоневый сад примыкал прямо к дому, а лес начинался уже за ним, и там ничего нельзя было разглядеть, так плотно стояли деревья.
Анфиса никогда и ничего не боялась, особенно в бабушкиной усадьбе, а тут вдруг почувствовала себя неуютно, как будто с той стороны тонкого стекла, из весенней чащи, кто-то смотрел на нее, не отрываясь и не моргая.
Или луна смотрела?..
С этой стороны дома никого не могло быть – Юрин коттеджик стоял у ворот, – но она чувствовала, что там кто-то есть!
Дом был очень старый, построенный «без дураков», как это называл Иван Иванович Калитин, поэтому
