– Pardon, – увидев его лицо, пробормотал старик по-французски. – Я вам помешал.
– Да нет, – тоже по-французски ответил Федор, – это ничего.
Он знал, что ему повезло – он поговорил с Ним, не сказав и тысячной, миллионной доли того, что хотел сказать, но у него были эти несколько минут, должно быть, самые важные в жизни!..
– Я не забуду, – пообещал он Тому, кто только что говорил с ним.
– Вы не француз? – тихонько удивился рядом старик, и Федор отрицательно покачал головой.
Ему не хотелось разговаривать.
– Это Дидье, – помолчав, продолжал словоохотливый старик. – Наш органист. Он глуховат на левое ухо, но это ему нисколько не мешает. Слышите, какой пассаж?
Федор кивнул.
– Во время войны мы с ним жили на набережной, в той стороне, – и старик махнул рукой куда-то в стену собора, – в соседних квартирах, и часто прибегали сюда. Мать Дидье, мадам Матран, говорила, что Господь убережет Францию от врагов, не позволит злобным помыслам одержать верх, и мы подолгу сидели тут, рассматривали Иисуса и думали – как же Он не позволит, когда Он всего лишь изображение, набранное из цветных стеклышек?
Старик тихонько засмеялся, а Федор снова запрокинул голову и стал смотреть вверх.
– Понадобилось много лет, чтобы мы поняли. Для того чтобы верить, нужно приложить много душевных и умственных сил. Вы со мной согласны?
Федор пожал плечами.
Он верил просто так – потому что только что говорил с Ним, и все, что было сказано, удивительно укладывалось в душе, находило свое место, заполняло пустоты, как недостающие части мозаики, вдруг в одночасье сложившиеся в некое прекрасное целое.
Да и никакое не целое!.. Так, уголок, пятачок. Сложился ма-аленький кусочек картины мира, но и это еще вчера казалось невообразимым, невозможным.
Конечно, многое, почти все, так и осталось непонятым, недоспрошенным, недосказанным, но Федор подозревал, что по-другому и быть не может.
Отсюда, снизу, увидеть картинку целиком невозможно, да и не нужно. Все станет ясно и понятно, когда ты взглянешь на мир… с высоты, как глядит Иисус, раскинувший руки и улыбающийся насмешливой и странной улыбкой.
Ты все увидишь. Но не сейчас. Подожди пока. Поживи. Порадуйся.
Невидимый органист Дидье, который был глуховат на левое ухо, решил, наверное, проиграть все, что он готовил для рождественской службы, потому что грянула следующая кантата, и понеслась вверх, вверх, и задрожала в мозаичных стеклах и в пламени длинных белых свечей.
– Я расскажу вам притчу, – сказал старик, и Федор Башилов посмотрел на него с удивлением. У старика был решительный вид. – Я сам впервые услышал ее именно в этом соборе, как раз во время войны. Я хочу рассказать вам. У вас понимающее лицо.
Старик говорил негромко, орган почти заглушал его, и Федор крутил головой, все приближая и приближая ее к собеседнику, чтобы лучше слышать.
– Однажды по пыльной дороге шел путник и за поворотом, на самом солнцепеке, в пыли, увидел человека, тесавшего огромный камень. Человек тесал камень и плакал очень горько. Путник спросил у него, почему он плачет, и человек сказал, что он самый несчастный на земле и у него самая тяжелая работа на свете. Каждый день он вынужден тесать огромные камни, зарабатывать жалкие гроши, которых едва хватает на то, чтобы кормиться. Путник дал ему монетку и пошел дальше, и за следующим поворотом дороги увидел еще одного человека, который тоже тесал огромный камень, но не плакал, а был сосредоточен на работе. И у него путник спросил, что он делает, и каменотес сказал, что он работает. Каждый день он приходит на это место и обтесывает свой камень. Это тяжелая работа, но он ей рад, а грошей, что ему платят, вполне хватает на то, чтобы прокормить семью. Путник похвалил его, дал монетку и пошел дальше, и за следующим поворотом дороги увидел еще одного каменотеса, который в жаре и пыли тесал огромный камень и пел радостную, веселую песню. Путник изумился. «Что ты делаешь?!» – спросил он. Человек поднял голову, и путник увидел его счастливое лицо. «Разве ты не видишь? Я строю храм».
Орган затих на секунду, как будто вздохнул, а потом звуки усилились, переплелись и хлынули лавиной.
– D’accord, – сказал старик, помолчав. – Вот так-то. Все дело в подходе. Можно всю жизнь убиваться над собственной тяжкой долей и угробить на это все отпущенное время. А можно… радоваться тому, что тебе дано. Вот так-то.
Он поднялся, чтобы идти, и Федор встал, чтобы пропустить его.
– Извините меня, – попросил старик, выбравшись в проход. – Я стал очень болтлив в последнее время.
– Это не страшно.
Старик улыбнулся молодой странной улыбкой, махнул рукой и побрел к выходу. Федор проводил его глазами и плюхнулся на скамейку.
Все дело в подходе?.. Только в нем и больше ни в чем? Так просто?! Вот так – просто?!
Орган доиграл, последний, самый торжественный и значительный аккорд задрожал под куполом и растворился, как будто стены вобрали его в себя, и сразу стало слышно, что собор живет обычной, земной жизнью: какие-то девчонки громко шептались по-французски, никак не могли решить, куда поставить свечи, толкали друг друга локтями, и на рюкзаках у них позвякивали жуткие хвостатые амулеты. За алтарем кто-то закашлялся. Туристы с трудом разбирали выбитые в сером камне даты. Каноник в белом стихаре, неся под мышкой растрепанную папку, бодро прошел под колоннами. Из-под стихаря у него выглядывали джинсы и остроносые мотоциклетные ботинки на толстой подошве.
