выгнала тебя. Ну!
Андрей Ларионов, как правило, хорошо владел собой, но у него тоже была гордость.
Большими шагами он вышел в прихожую, натянул куртку и так бахнул дверью, что в подъезде задрожали стекла и на пол с тихим хрустом посыпалась штукатурка.
Он пришел в себя только на Ленинградском шоссе.
Она не хочет его видеть – и прекрасно. Так ему даже проще. Не придется потом привыкать жить без нее.
Он заскрежетал зубами от злости.
Она его выгнала – подумаешь! Он же прав. Он совершенно уверен, что прав!
Или не уверен?
Или все-таки уверен?
Он добавил газ и вылетел на левую полосу.
Пусть посидит там одна и малость остынет. Странно, но то обстоятельство, что она выгнала его из его собственной квартиры, нисколько его не удивляло. Это была их общая квартира. Она стала общей очень быстро. Очень быстро
В гардеробе лежали ее вещи, и каждое утро он даже жмурился от счастья, когда видел их рядом со своими. Он как бы забывал о них и каждое утро вспоминал снова. Ее зубная щетка стояла в ванной вместе с его щеткой в смешной подставке в виде ежика, которую она тоже привезла с собой. Ее лохматые тапки, которые они вместе купили на рынке у «Сокола», в виде заячьих морд, торчали из-под его любимого кресла. На столах появились какие-то салфеточки, а в спальне любовные романы, которые она обожала. И пахло везде хорошо.
И так славно было завтракать вдвоем, собираясь на работу, путаясь чашками и откусывая от одного бутерброда. Они спешили и иногда по утрам сердились друг на друга, особенно когда ему приходилось подолгу ждать ее в машине, а она все никак не выходила.
Она старалась не засыпать без него, и если случайно засыпала, то всегда просыпалась, когда он приходил, и таскалась за ним по квартире – на кухню и в ванную, – и терла ему спину, когда он грелся в своем любимом кипятке, и даже однажды зачем-то притащила ему в ванну чашку чая.
– Мне показалось, что тебе хочется чаю, – сказала она тогда и улыбнулась робкой улыбкой.
Сердце болело так сильно, что он даже вспотел немного.
Он не сможет без нее жить. Не сможет, как бы ни хорохорился. Куда, блин, он собрался ее отпускать, когда он каждую минуту только и думает, где она и что с ней и как бы ему поскорее ее увидеть?!
Как Сергей Мерцалов…
Андрей вытер лоб.
Он трусит, конечно. Это она правильно сказала.
Всю оставшуюся жизнь он будет отвечать за нее, бояться за нее, ревновать ее, контролировать ее, руководить ею и подчиняться ей. Он будет трястись над ней, ругаться с ней, заниматься с ней любовью, расходиться во взглядах на воспитание детей и на то, где и как они проведут отпуск. Она разделит с ним тяготы его работы, его ранения, его тяжелый характер и мало ли еще что.
Она разделит с ним жизнь.
Визжа тормозами, как юнец, впервые севший за руль папиного автомобиля, он остановился у автомата.
Только бы на карточке еще были какие-то деньги.
Карточка никак не вынималась, влажные пальцы скользили. Сердито сопя, он вытащил наконец карточку и вставил ее в автомат.
Трубку сняли сразу же.
– Я женюсь на тебе, черт тебя побери!! – с ходу заорал он, и какая-то парочка на автобусной остановке шарахнулась от него в испуге. Андрей отвернулся от них. – Но если ты мечтаешь, что я завтра же брошу работу, что я буду вести светскую жизнь и таскаться каждый день на премьеры и в рестораны…
– Я мечтаю только о тебе, – сказала Клавдия и всхлипнула. – Только о тебе, ты, придурок!
Он улыбнулся и прижался лбом к холодному и влажному стеклу будки.
– Я тоже о тебе мечтаю, – сказал он. – Я люблю тебя, и я женюсь на тебе. Только потом пеняй на себя.
Она что-то заверещала, очень радостное и громкое, но он не стал слушать.
– Я через пятнадцать минут приеду, – сказал он и повесил трубку.
Вылез из будки и глубоко вздохнул.
– Все в порядке, ребята! – крикнул он той самой парочке, что шарахнулась от него и забилась в автобусную остановку.
Потом он сел в машину, развернулся через две сплошные и поехал домой.
