подайте.
– Костенька, ничего не нужно, – сказала Марина, мельком подумав, что температура была бы прекрасной придумкой. – Мне ничего, ничего не нужно!
– Как же, Мариночка, не нужно! Щеки-то горят, я вижу!..
В коридоре завозилось и затопало, как будто по нему прошел конь, оттуда завздыхало, засопело и донеслось:
– Кому подать-то?..
– Что?! – взорвался Костенька, срывая свои немыслимые очочки. – Что вы там такое бормочете?!
– Градусник кому? – громко спросила старуха, появляясь на пороге. В руке у нее что-то ртутно взблескивало.
Марина улыбнулась затаенной улыбкой.
– Так Мариночке же! Что это вас не дозовешься, право слово!
– Тута я, – объявила Вера, – чего меня звать-то! А у Мариночки никакой температуры нету, я знаю. А если вам градусник, так возьмите, вот он.
И протянула то, что ртутно блестело у нее в руке.
– Да мне не нужно, а вот Марина…
– Нету у нее температуры, – отрезала Вера, – а щечки, это у нее от роли! Роль, чай, не простая, из рыцарских времен.
Бедная пожилая горилла – Костенька совсем растерялся. Так, что даже заморгал редкими ресничками.
– Вера, послушайте!.. Вера… Нет, а откуда вы знаете, что у Марины нет температуры?!
Вера вошла в комнату и с суровым видом поправила кружевную салфетку под бронзовым бюстиком. У салфетки якобы завернулся край.
– Мариночка утром спали до первого часу, – мрачно доложила старуха, не отрываясь от салфеточки, – а потом скушали четыре сырничка и выпили соку. Потом учили роль из рыцарской жизни.
Марина и впрямь все утро восклицала: «Чертовы тамплиеры!» – просто так, шалила. А старуха-то не промах!..
– Так что никакой температуры у них нету нынче. А вам, Константин Николаевич, пожалуйте градусник, и клюквы хотите, сей момент накипячу!..
– Не надо мне никакой клюквы, боже мой!
– А не надо, так, может, кофею подать?
– Вера, – вмешалась Марина, – я вас звала.
– Да я не сию минуту поднялась, – виновато сказала старуха, – чегой-то в ухах у меня будто гудет тихонечко. Не слыхать ничего, один гудеж!..
– Если б вы по ночам не путешествовали, – с сердцем выговорила Марина, – ничего бы у вас нигде не гудело!
Ей было ужасно жаль старуху, так, что она чуть не заплакала. Господи, вот досталось ей, Марине, такое нежное и мягкое сердце, всех ей жаль! Но ведь уже ничего, ничего не изменить! И Марине ли этого не знать?!
– Вера, нужно принять еще таблетку.
– Да я уж…
– Нужно еще принять, Вера! Я сегодня должна уехать, а вы позволяете себе расклеиваться! Что за старушечьи причуды?!
– Да где уж…
– Смысл лекарства, – строго продолжала Марина тем самым голосом, что повторяла все утро: «Чертовы тамплиеры!» – в регулярном приеме! У вас в ушах гудит от давления. Что я буду делать, если вы сляжете!
– Да уж я ни за что…
– О господи! – Сердитыми шагами Марина вышла за дверь, потеснив старуху, и вскоре вернулась с таблеткой и стаканом. – Вы мне надоели! Пейте.
Вера покорно, как послушная собака, торопясь выполнить хозяйский приказ, с усилием проглотила большую белую таблетку и запила водой. Морщинистая шея у нее дрогнула.
Марина отвела глаза. Нет, это невыносимо! Ей нужно уехать. Срочно, прямо сейчас. И все сделается само собой.
Еще немного потерпеть неудобство, и все, все! Впрочем, как только за ней, Мариной, закроется дверь, второе действие закончится. Можно будет передохнуть немного и сыграть третье, последнее, самое великолепное! Марина много раз представляла себе,
Она легко подула на хрустальные подвески старинного подсвечника, послушала, как они звенят, и улыбнулась. Давным-давно, в детстве она слышала песенку, где пелось как раз про Марину.
Мы назовем ее Мариной, пелось в песенке, ведь это имя в нас обоих. В нем отголосок журавлиный и звон подсвечников старинных. Назовем ее Мариной!..
Эта песенка очень нравилась юному Разлогову. Он все повторял про журавлей и подсвечники, и глаза у него делались темными и страшными. У него вообще были страшные глаза!..
Марина рассердилась и оглянулась на своих. Костенька рассматривал картину – что там рассматривать- то, все уж сто раз видено! Бабка топталась возле дверей, сопела, не решалась уйти. Выглядела она действительно неважно.
– Вера, идите и лягте, – велела Марина ласково-приказывающим тоном.
– Я сумочку там приготовила, как обычно, – пробубнила Вера, – ватрушечка там с самого верха, теплая еще…
– Хорошо, хорошо! Идите!
Вера еще помялась.
– Ну что такое?
– Вас провожу, а потом лягу, – виновато сказала старуха, – как же не проводить-то! Всю жизнь провожаю, а тута…
– Тута! – передразнила Марина. Ей было ужасно жалко бабку и хотелось, чтобы та поскорее ушла с глаз долой! – Здеся!.. Идите уже!
Бабка посмотрела на нее все теми же собачьими глазами, пожевала губами и поплелась вон. В дверях остановилась и быстро, украдкой, Марину перекрестила.
Когда стихло старушечье шарканье, Марина пробормотала:
– Чертовы тамплиеры! – и повернулась к мужу.
– Бедная девочка, – немедленно сказал Костенька, – за всех ты переживаешь, обо всех беспокоишься!..
Сейчас подойдет приложиться к ручке, поняла Марина. Костенька приблизился, нашарил холодную Маринину руку и поцеловал, как всегда, в ладонь. Вот ведь странность какая! Костеньку все тянет «к ручке», а Разлогов никогда, ни разу в жизни не целовал ей рук! Интересно, почему?..
Марина задумчиво подула на подвески, и они опять прозвенели тихонечко.
– Милый, – начала она, – я сейчас уеду, ты знаешь куда.
Милый сочувственно покивал, привлек ее к себе и обнял за голову. Марина пристроила щеку ему на плечо. От его жилета уютно пахло свежим табачным дымом.
– Ты проследи за Верой, сделай милость, – продолжала Марина, нюхая жилет, – таблетки я оставила, четыре штуки. Пусть она непременно примет, непременно!
– Непременно прослежу, – согласился Костенька. Марина знала, что так оно и будет. В этих вопросах Костенька до смешного педантичен! Он всегда очень любил лечиться и не пускал это дело на самотек. За Верой – в смысле таблеток, – он присмотрит, можно не волноваться.
– Вот и хорошо, – Марина отстранилась, запах Костенькиного табака ей надоел. – Я приеду вечером во вторник, у нас как раз в среду с утра читка.
– Господи, – всплеснул руками Костенька, – а отдохнуть? А прийти в себя? Марина, ты себя совершенно не жалеешь.
