– Володя, как ты его назовешь?
– Не знаю, – удивился Береговой, появляясь из кухни. – Я не думал. Как-то надо назвать, это верно.
Он присел перед псом на корточки и погладил сначала морду, а потом между ушей. Пес внимательно следил за его рукой.
Митрофанова тоже присела.
– А он мальчик или девочка?
Тут Володя засмеялся.
– Он мальчик. Это легко определить, если зайти к нему в тыл. Ты будешь кофе?
– А у тебя есть?
– Вот что у меня всегда есть, так это кофе! – И он поднялся, как будто чем-то недовольный.
Митрофановский страх сказал: «Ему неловко, ты видишь? Он не знает, что с тобой делать дальше. Если уж тебе так приспичило, выпей ты этот кофе и уезжай немедленно!»
Она еще погладила пса, который шумно вздохнул и осторожно пристроил голову на лапы, обошла его и посмотрела в окно.
До самого горизонта простирались поля, поля, какой-то обглоданный лесок, немного в стороне покосившиеся домики, должно быть, остатки деревни, которую вот-вот проглотит прожорливое смрадное чудище – Москва.
– Володя! – позвала она довольно громко. Вернее, это ее гордость позвала. – Ты вызовешь мне такси?.. Моя машина в издательстве осталась!
Береговой вывалился из кухни. В руках у него были кофейная турка и полотенце.
– Ты что? Уезжаешь?
– Ну да, – отозвалась гордость очень уверенным голосом. – Кофе выпью и поеду. Ты без меня справишься прекрасно. Собака смирная. Только ей, по-моему, нужно место сразу определить. Так, чтобы она знала, что это ее место. Мне кажется, лучше рядом с твоим столом. Ты же за ним много времени проводишь...
– Кать, ты уезжаешь?
– Анне Иосифовне я позвоню, – продолжала неумолимая гордость, – все расскажу. А такси, наверное, уже можно вызвать. Оно будет сюда долго ехать!
– Хорошо, – согласилось непонимание, ставшее окончательным и бесповоротным. – Сейчас вызову. Но кофе-то ты попьешь?
– Да, да, – быстро сказала Митрофанова, ненавидя его, и кофе, и собаку, из-за которой вышла вся эта канитель. – Мне бы только руки помыть. Я пса гладила.
Береговой подбородком показал на синюю дверь и ушел на кухню, а она в ванной некоторое время рассматривала себя в зеркале и слушала гордость, которая говорила: «Видишь, как хорошо, что ты успела раньше! Всегда так делай! А то полезла бы к нему с объятиями, вот была бы история! Ничего у тебя с ним не выйдет, и вообще пора перестать думать о всяких там кавалерах! Тебе за тридцать, и ты все про себя знаешь! Ничего и никогда у тебя не получится, зато у тебя есть я, гордость! И я не допущу!..»
Митрофанова отвернулась от зеркала, шмыгнула носом и сглотнула слезы.
Канитель сейчас закончится. Она выпьет кофе и уедет, и больше ничего не будет. А она надеялась. Гордость не позволяла надеяться, но она все же надеялась! Останутся разговоры в коридоре: «Володь, привет, как поживает твоя собака?» – «Спасибо, прекрасно. Передает тебе привет».
Ну, вот и все.
Рукавом жакета Митрофанова утерла глаза и открыла дверь. И с порога оглядела ванную – вряд ли ей еще когда-нибудь придется в нее заглянуть.
Видно было, что это мужская ванная, – какие-то штуки для бритья, флакон одеколона в потеках высохших брызг, Береговой, наверное, брызгался сильно, когда умывался. Зубная щетка одна, значит, никакая Оля тут не ночует. Душевая кабина синего стекла, полотенце на ручке двери.
Она сто лет не была в... мужском мире и забыла, какой он. Вот такой – синий, забрызганный водой, с полотенцем на ручке, старательно и не очень умело прибранный и помытый. Береговой, должно быть, ухаживал за своим миром и любил его!
Катя закрыла дверь, странным, кособоким движением потерла одну о другую ладони и вошла на кухню.
Стоя спиной, Береговой смотрел в плиту.
Она взглянула. На плите ничего не было.
– А кофе? – громко спросила гордость. – Готов?
– А?.. Да. Готов.
Должно быть, если бы его робость победила непонимание, он бы ни о чем не спросил. Но в спарринге победу одержало именно непонимание, робость была нокаутирована.
– Кать, – позвал Береговой и повернулся к ней: – Ты мне хоть что-нибудь можешь объяснить?!
«Не смей ничего объяснять! – крикнула гордость. – Кто он такой, чтобы с ним объясняться?!»
– Что тебе объяснить?
– Сейчас, подожди. – Он обошел ее, вышел в комнату и тут же вернулся. – Ты поехала со мной только из-за собаки?
Митрофановские плечи, на которых ему так часто мерещились ефрейторские лычки, стали как-то сами собой подниматься вверх, и гордость все суфлировала: «Да, да! Зачем же еще?!»
– Володя, я не знаю, чего ты от меня хочешь. – «Правильно, правильно», – приговаривала гордость. – Но тебе была нужна моя помощь, и я...
– Так, стоп, – велел Береговой и опять вышел и вернулся.
Вернувшись, он крепко взял ее повыше локтей, она скосила глаза – большие, загорелые мужские руки с сильно надувшимися жилами. Гордость приказала руки сбросить и отстраниться, но Митрофанова почему-то вместо этого положила ладонь ему на грудь.
Почти на сердце.
А может, и прямо на него, потому что оно бухало в ее ладонь.
– Кать, почему у нас ничего не получается?
– В каком... смысле?
– В прямом. Почему у нас ничего не получается, как... у мужчины и женщины?
Это был глупый вопрос, глупее не придумаешь, но это был очень важный вопрос, и они оба перестали обращать внимание на всех четверых своих сторожей – гордость, страх, робость и непонимание.
– Я не знаю, – произнесла Митрофанова осторожно. – А разве у нас... должно получиться?..
– Да ведь почти получилось! Помнишь, когда ты меня из кутузки вызволила и я за тобой приехал! Какая-то стоянка была или что там?
– Площадка перед фитнес-клубом, – пояснила Митрофанова.
Сердце, бухавшее у нее в ладони, заставляло ее вздрагивать в такт.
Она и вздрагивала в такт.
– И с тех пор ничего не получается! Ты как будто от меня бегаешь! Я делаю что-то не так? Неправильно себя веду?
Митрофанова хотела сказать, что вся штука в том, что он ничего не делает и никак себя не ведет, но промолчала.
– Я тебе не нравлюсь?
Митрофанова вскипела:
– Что за глупости, Володя? Что за детские категории – нравлюсь, не нравлюсь! С чего ты вообще взял, что...
– Да, – согласился он и отпустил ее. – Действительно. С чего я взял? С того, что ты меня один раз поцеловала?..
Его расстроенное лицо с красными пятнами на щеках и очень темными длинными бровями было близко от Кати, и ее ладонь – как-то независимо, сама по себе, отдельно от нее – поползла вверх, доползла до шеи в вырезе черной майки. Шея оказалась влажной.
Береговой замер. Кажется, даже сердце перестало стучать.
